— Отменно! — донесся до меня негромкий, но твердый голос.

4

Принадлежал он человеку, на которого я мельком обратил внимание по дороге от метро до шатра, он фланировал неподалеку от увитой диким виноградом низкой изгороди, отсекающей от улицы пространство пивной, обмахиваясь газетой и время от времени поглядывая на часы, — наверное, кого-то поджидал. На вид ему лет сорок пять, крепко сбит, выше среднего роста, здоровый цвет жестко очерченного лица, прохладный взгляд серых проницательных глаз. От него исходил настоянный на каком-то сухом, древесном аромате запах дорогого мужского одеколона, в целом он в своем светлом, идеально сидящем костюме производил впечатление вполне благополучного бизнесмена.

— Отменно! — повторил человек, обогнув ограду, зашел под живительную тень шатра и уселся за свободный столик. Измерив меня внимательным, придирчивым взглядом, он ни с того ни с сего четким командирским голосом отчеканил: — Звание?

Вопрос прозвучал неожиданно и сбил меня с толку.

— Ну, допустим, старший сержант.

— Садись, сержант! — Он властным кивком указал на свободный стул. — Я в прошлом — полковник, хоть и в запасе. Но независимо от этого — можешь считать, это приказ.

— Да хоть генералиссимус! — усмехнулся я и тем не менее присел за столик, а он обвел медленным взглядом расслабляющихся за столиками посетителей шатра и едко, словно от приступа язвенной болезни, прищурился, уставившись на шумную компанию тинейджеров, которые сидели наискосок от нас и, судя по плавно-размашистой и несколько заторможенной жестикуляции, уже успели влить в себя литра по два пива каждый: ребята беспрестанно сорили матерными словечками, которые распускались в их речи настолько естественно и просто, будто обширный словарь инфернальных выражений они впитали с молоком матери. Мне кажется, я верно истолковал взгляд собеседника: он явно из той породы наших граждан, что спят и видят, как бы всех поставить в строй, выстроить в шеренгу — и этих юных алкашей, и ту девочку с копной соломенных волос, с которой мы сидели на парапете, наблюдая за игрой в сокс, и меня тоже, и потому я тихо ему сказал:

— Послушайте, полковник, давайте для начала договоримся.

— О чем? — нахмурившись, спросил он.

— Если вы сейчас запоете привычные песни… Ну, про потерянную молодежь и то благотворное влияние, какое смогла бы оказать на нее армейская служба… Священный долг защитника отечества… Школу мужества и патриотизма… Святой дух боевого братства… Или начнете нести прочую ахинею в таком духе, то я встану и уйду. И это в лучшем случае.

— Хм, а в худшем? — с улыбкой поинтересовался он.

Я покосился на покалеченного мною охранника.

— Понял! — усмехнулся он. — Продолжайте, это интересно.

— Да ничего интересного, — отмахнулся я. — Я угодил в армию по юношеской глупости и оттрубил в шкуре защитника отечества от звонка до звонка. И потому имею полное право говорить, что два года, отданные срочной службе, а потом девять месяцев — службе контрактной, были по-своему благотворны.

— А-а, — поощрительно кивнул полковник. — Вот видишь.

— В том смысле благотворны, — продолжал я, пустив побоку его реплику, — что я в течение двух лет имел счастливую возможность ощущать себя даже не клиническим идиотом, а скорее неким растительным существом. Ну, не более чем просто представителем живой природы. Не знаю, относился я к миру флоры или к миру фауны… Скорее все-таки флоры, таков уж мой менталитет.

— Флоры? — быстро вставил он.

— Естественно. Страна наша ведь лесная, деревянная. Кто создан из камня, кто создан из глины — моя же порода другая…

— Это какой-то стих? — спросил он.

Я не стал вдаваться в тонкости того мироощущения, которое вечно дышало одной несчастной женщине в затылок, заставляя представлять себя морской пеной, и закурил.

— Кстати, сегодня я именно в таком состоянии. —

Я покосился на аллигатора, отдыхавшего на столе. — Мне человека прибить — что листвой пошелестеть под теплым ветерком. А что касается боевого братства и контрактной службы… Я попал в горы вовсе не из желания подзаработать. Просто не было выхода.

Я покосился на соседний столик, за которым расположилось благополучное семейство, глава которого, лет тридцати малый, избыточно тучный, рыхлый, розоволицый, мечтательно закатив глаза, цедил первые глотки вожделенного пива, а его жена тем временем деловито распеленывала из сальных оберток жареную курицу, прихваченную, как видно, из дома. Двое детей, мальчик и девочка, должно быть погодки, чутко следили за уверенными манипуляциями мамашиных пальцев, раздирающих облитую аппетитной корочкой птицу, и, когда с разделкой было покончено, святое семейство дружно, в сосредоточенном молчании приступило к обеду на свежем воздухе под сенью зеленого шатра. Наблюдая за тем, как сальные пальцы раздирают мягкие волокна куриного мяса, я с поразительной отчетливостью припомнил другую трапезу и другое мясо — помнишь это мясо, еще, может быть, вчера живое, подвижное, надежно переплетённое жилами и сухожилиями, а к моменту вашего появления в разрушенной кошаре, куда разведотряд забрался перевести дух и передохнуть, уже разметанное по углам хлева, помнишь, с утра по квадрату, в котором имела несчастье приютиться кошара, отработала артиллерия, один из снарядов снес крышу и разорвал какого-то несчастного козопаса на мелкие куски. Более или менее сохранилась только его голова — ведь так было, да? А вы расположились в этом хлеву на привал, выпили водки, а потом с наслаждением закурили, и только когда жар прогоревшего бычка облизнул пальцы, ты обнаружил — без намека на удивление или какое-то еще проявление привычных человеческих чувств, — что все это время курил, облокотившись на валявшуюся в навозном дерьме голову пастуха…

Я не убежден, что отдых на оторванной взрывом человеческой голове представляет собой полезный нравственный опыт.

— Почему ты не бьешь с левой? — неожиданно спросил он. — Ты бережешь левую руку. Это заметно.

— Да что вы?

— Я профессионал, молодой человек.

Я опустил ладонь на правое плечо, помассировал его.

— Снайпер.

— Странно, — быстро отозвался он.

Он явно знал, о чем говорил. И я вполне разделял его недоумение: тот, по кому отработал снайпер, имел слишком мало шансов сидеть теперь в уличной пивнушке. Мне и самому странно.

— Просто повезло, — объяснил я. — Он развлекался. Хотя скорее это была она, сука, и даже наверняка она.

Иначе как объяснить тот факт, что первой же пулей не разнесло голову — там, на горной тропе, в расщелине, склоны; которой уже надежно были укрыты «зеленкой», и потому стрелок чувствовал себя вполне комфортно, позволив себе сыграть в эти игры. Правила у них простые. Сначала он бьет в ногу. Потом в руку. Или наоборот. Он не хочет тебя убивать сразу. Ждет, наблюдая, как ты, совершенно беспомощный, валяешься на камнях, и выискивает через окуляр своего прицела, куда бы еще ударить, но так, чтобы ты не подох, а помучился. Если там сидит женщина, или, на армейском жаргоне, сука, она обязательно выстрелит в мошонку. И только почувствовав, что ты вот-вот отдашь концы, она ударит в голову… Если такую суку отлавливают — в ее гнезде или на блокпосту, когда она под видом беженки пытается выбраться за кордоны, — ее по-быстрому, пока не подкатило начальство, ставят к стенке без суда и следствия: ты сам ведь участвовал в одной из таких разборок, когда вы с Саней Кармильцевым, сапером, отловили одну такую суку и убили ее в овраге — стенки под рукой не оказалось. И это справедливо — приговор стоит на прочном фундаменте статистики: на счету каждой из таких сук как минимум двадцать таких, как ты… Наверное, потом, спустя пару месяцев, ты попал на прицел к такой девушке, спасло только то, что упал за камень и легко отделался: раздроблена ключица. Потому теперь левую руку я в самом деле берегу.