– Если твою версию ИИ запустят в серию, ох, и намучаются пилоты. Не зевай. Мы не в дальнем космосе.

Гриша прав, на земной орбите зевать нельзя. Но если бы он вправду знал, о чём я думаю… Не поверил бы.

Я волновался, как никогда в жизни. Я хотел встречи с отцом и боялся её. Как он воспримет нашу встречу? А как я восприму? Не разойдёмся ли мы молча, не в состоянии слова друг другу сказать? Батя всегда видел меня, как стеклянного, насквозь. Тоже пилот. Пилот-орбитальник, до сих пор работает на сборке станций, хотя возраст даже для нашего благополучного в медицинском смысле времени солидный – семьдесят шесть. Крепкий он. Выглядит, как дед выглядел в полтинник… Интересно, каким образом он бы держался в моей ситуации?

Может быть, так же, но, скорее всего, куда достойнее. Он у меня такой… со всех сторон правильный.

Не то что я, избалованный сверхсовременной техникой и системами безопасности.

Меня – то есть корабль, мозгом которого мне выпало счастье работать – после разгрузки снова загонят в док. Якобы на профилактику и отладку экспериментального оборудования. На самом деле в моей душе снова будут копаться психологи, пытаясь понять, каково мне живётся в компьютере. Отец наверняка спросит о том же. Напрямую спросит, как он это умеет. Прямо и отвечу: хреново живётся. От бати-то что скрывать? Он, может, и не посоветует ничего – а ну-ка представьте себя на моём месте. Получится? Вот-вот. Даже у бати не получится, при всём его опыте. Но понять меня он сможет как никто другой. Если пожелает понять.

Костя организовал нам разговор на высшем уровне. Сам приволок к отцу мощный терминал с голографическим проектором, настроил связь. Показал, где что включать, и ушёл, как он выразился, «подышать свежим воздухом».

Я едва не перегрузил связи главного кластера, пока ждал этого звонка. Наверное, так теперь выглядит моё волнение.

Когда тихо тренькнул входящий звонок, на борту у меня никого не было. Гриша улетел на поверхность отмечать с друзьями очередное возвращение, грузчики со станции сделали своё дело и закрыли люки снаружи, а я не в счёт. Я и есть корабль.

Отец изменился за этот год. Сильно поседел. Пытается казаться спокойным, а лицо каменное. И глаза подозрительно блестят.

– Здравствуй, папа.

Он усмехается – одним уголком рта.

– Живой, значит.

– Ну, вроде как да.

– Хорошая голограмма.

– Я старался, па. Хотел выглядеть… как раньше.

Он отвёл взгляд и долго, очень долго молчал.

– Почему сразу не объявился? – спросил он.

– Не мог.

Снова жёсткая усмешка отца.

– Да уж… Прапрадед с войны без рук пришёл, тоже боялся своим объявиться… в таком виде. Хорошо, люди усовестили. А ты?

– А я вообще без всего, па. Я – грузовой корабль. Я даже на планету сесть не могу. Как думаешь, можно было в таком виде к вам с мамой явиться? К Инне, к Серёжке? Для той, прежней жизни я действительно умер.

– Что, даже на поговорить тебя бы не хватило?

– Может, и хватило бы. Чтобы потом кластер начисто отформатировать. Мыло и верёвка, к сожалению, не мой случай.

– Хм… А ведь ты такой дурак, что и впрямь в петлю полез бы, – отец внезапно смягчился. – Порода у нас с тобой такая, цельная. Не умеют Кошкины жить в усечённом виде. М-да… Но тебе придётся научиться.

– Я стараюсь, па. Очень стараюсь. Правда, иногда накатывает такая тоска, что хочется набубениться до синих чертей.

– Почему не зелёных?

– Синие круче.

– Поверю на слово. Значит, тоскливо тебе?

– Бывает, па. Таскаю руду и слитки, как последний трактор. Неделями с людьми не общаюсь, выть хочется. Пилот – ограниченный засранец. Одна радость – накачать новых книг, пока на орбите, и читать. Медленно, по-человечески, чтоб смаковать каждую страницу… Иногда так всё достаёт, что жить не хочется. О коньяке мечтаю. О большущей бочке. Помнишь, как в Массандре?..

– И не стыдно тебе, Мишка?

– ???

– Взрослый мужик, а скулишь, как… прости, господи, девчонка-малолетка. Пожалейте меня, несчастного… Ты живой, сынок. Ты для прежней жизни умер, но у тебя есть новая жизнь. Пусть и в виде корабля. Ты душу человеческую сохранил, вот что главное… Плачется он… Радоваться надо. Я со дня похорон и не мечтал, что смогу однажды говорить с тобой… как раньше. А говорю. И рад этому. Догадайся, почему.

– Я… тоже тебя очень люблю, па.

– То-то же. Предложил бы сейчас хлопнуть по стопарику за встречу, да ты иззавидуешься… Да, твои к нам перебрались. У матери после похорон с сердцем плохо, а братец твой, сам знаешь, на дальних рубежах, бывает на Земле только в отпуске. И семья его там же, на рубежах. Полковник, видите ли… Словом, нам тут не скучно. Даже котяра твой здесь.

– Наверное, уже забыл меня, – я сам удивился, что смог, как раньше, грустно улыбнуться и говорить севшим голосом, скрывающим обычные слёзы. Прав батя: душу мне всё-таки сохранить удалось. Это должно радовать.

– Котяра-то, может, и забыл, – совершенно серьёзным тоном проговорил отец. – А для Инки и Серёги ты – живой. Цени, дурачок.

А это действительно ценно. То, что ты жив для тех, кого любишь.

– Ты им скажешь?

– Матери – не знаю. У неё здоровье никакое, боюсь, не выдержит. Инне скажу, чуть позже, когда сам как следует всё обмозгую. А внуку… когда подрастёт и сможет понять. Он-то в космос рвётся. Учёбу подтянул, спортом занялся. Говорит, хочет быть пилотом. Как ты.

У меня нет горла, которое могло бы стиснуть от переживаний. Но есть чувства и есть память. Фантомная боль несуществующего тела.

Кажется, моя голограмма отразила это вполне достоверно.

– В двенадцать все мечтают о космосе, – сказал я, стараясь сдержаться, насколько это возможно.

– В тринадцать, Миша. Ему уже тринадцать, и ты для него герой.

– Блин… Вот что значит – год не быть дома.

– Ничего, наверстаешь. Только в порядок себя приведи. Видел бы ты себя сейчас, герой хренов. Нюни распустил. Ты бы лучше о своих новых возможностях подумал. Чёрт, да пилоты и сейчас даже не мечтают о том, что можешь ты.

– Зато не могу многое из того, что мог раньше. Вот, хоть бы и выпить по стопарику.

– Ну и хрен с ним, со стопариком. Здоровье дороже. Короче, сын, кончай себя жалеть и продуй дюзы. Нужна будет помощь – обращайся, помогу. Хочешь, поговорю с кем надо, тебя с грузовика на пассажирский переведут?

– Вот на пассажирский не надо, – нахмурился я.

– Комплексы?

– Да. И надолго.

– На военный тебя могут не взять.

– А могут и взять. Я ведь служил в погранохране.