ты пока взойди на корабль вместе с капитаном-навкликром да скажи откровенно: нравится ли он тебе.

Что нравится: корабль или капитан, трибун понять не успел. Невысокий бритый египтянин с подведенными глазами и громадным носом, приговаривая то ли слова нездешней молитвы, то ли приглашения, увлек офицера на корабль. Краем глаза Константин успел заметить, что префект, как бы замешкавшись, остался на берегу у трапа.

– Зовут меня – Аммоний, великолепный солдат, – бормотал тем временем капитан, отчего-то не глядя в сторону трибуна, но почтительно и одновременно настойчиво теребя край одежды Константина. – В дружественные нам земли мы везем обычный товар: немного дорогих пряностей, много фиников, еще больше сладкого вина, разумеется, ткани…

Капитан небрежно и быстро откидывал кожаные накидки, покрывавшие груз в трюме корабля.

Германик мгновенно насторожился: количество хорошо выделанных накидок явно не соответствовала цене груза. Да и кто просмоленной кожей сладкие финики накрывает?!

– А – это?! – Трибун решительно отбросил накидку.

Железные наконечники для стрел, длинные германские мечи-спаты, лежавшие отдельно от ножен; сами ножны; уздечки; панцирные нагрудники – все это явно не соответствовало законам Рима, запрещавшим вывоз оружия в сопредельные страны.

Константин Германик строго посмотрел на египтянина:

– Ты знаешь, что за это полагается?

Капитан-навклир, оглянувшись, вдруг быстро заговорил:

– Трибун! Высокий друг, стоящий на берегу, позволил. Нам ли с тобой ему перечить? Закроем глаза, положим накидки на место. Варвары получат свое, ты – тоже. Вернемся к осени с прибылью.

Германик хотел возразить, но его внимание привлек оклик с пристани:

– Герой и друг императора! Иосаф приветствует тебя!

Трибун подошел к борту. Друг-соперник Иосаф, комит охраны императора собственной персоной пожаловал в порт. С ним – двое. Германик, забыв о контрабанде, мигом перемахнул через борт, с легкостью преодолев три с половиной шага мутной зеленой воды, плескавшейся между бортом и пристанью.

Иосаф, одобрительно кивнув, представил своих людей:

– Калеб. Лучник из страны эфиопов. Греческим не владеет, понимает разве что десяток воинских команд. Но ты видишь его лук. Тирас, фракиец. Серпоносец. Ну, с ним ты знаком.

Выжженное солнцем лицо Калеба, коренастого эфиопского наемника, было темнее ночи. Обнаженная правая рука, черная, неестественно большая, как будто сама по себе высовывалась из серой туники. На большом пальце правой руки Калебы сидел грубый конусообразный перстень из железа. Страшный стрелок глядел угрюмо, исподлобья. По всему было видно, что идея сменить твердую сушу на предательски качающуюся корабельную палубу его явно не привлекала. Впрочем, кто его спрашивает?!

Напротив, фракиец, с вырезанным, как из коричневого дуба, лицом, широко улыбался (если дуб может улыбаться) и трибуна приветствовал искренне, чуть ли не фамильярно. В белой рубахе и коричневых штанах, он запросто поигрывал серпом, будто палочкой пастуха в руках:

– Командир, помнишь меня?!

Трибун Галльского легиона облегченно выдохнул:

– Это – солдаты!

Иосаф радостно осклабился:

– Даю тебе – лучших бойцов. Оцени, трибун.

Константин Германик осторожно тронул огромный лук за спиной эфиопа. Показал на его большой палец с перстнем:

– Этим тянешь?

Тот, поняв вопрос, мигом согнул лук, набросил петлю на железный крючок, крепко примотанный жилами к дереву. Охрана префекта потянулась к мечам. Пехота ненавидела стрелков из лука. Всегда. И отцы ненавидели, и деды. Про́клятое племя – стрелки из лука!

Эфиоп секунду выждал и только после едва заметного кивка Константина легко растянул страшное оружие, послав стрелу в деревянный столб-причал судна, стоявшего в полутораста шагах. Та впилась в дерево, лишь оперенье грязно-серое задергалось на ветру.

Константин Германик только присвистнул.

– Митра тебе в помощь! – бросил эфиопу.

Тот угрюмо кивнул и, легко согнув лук, аккуратно снял тетиву с крючка.

– Ну а с тобой, солдат, я уж точно знаком, – Германик обратился к фракийцу.

Знающий себе цену ветеран сдержанно кивнул:

– Трибун. Я видел, как ты вел в бой алу аланов на согдийцев, вооруженных железными булавами. Помню, как мы уходили от проклятого Евфрата, когда лекари достали стрелу из твоего бедра.

Константин Германик достал золотой динарий, протянул боевому побратиму:

– Отплываем сегодня. Но ты успеешь помянуть тех, кто остался не погребенным из моей кавалерийский алы. Христос и Митра да пребудут с ними.

Засуетился Префект Священной опочивальни:

– Времени у нас нет. Трибун, ты готов к выполнению задания государя нашего, Флавия Валента? Если готов, то зачем теребить себя воспоминаниями о доме? Корабль ждет тебя.

Константин Германик, верный воинскому долгу, только пожал плечами:

– С женой попрощался. Пусть доставят сюда мои доспехи. Я – готов.

Впрочем, лишь к полудню трибуну удалось закончить формальности, связанные с отплытием. Следовало застраховать груз, подписать контракт с капитаном. На борт взошли таможенники, которых резво увлек к носу корабля подальше от трюма капитан-египтянин. О чем они там шептались, Константин Германик не разобрал, но успел заметить, как капитан ловко передал начальнику таможенной стражи увесистый мешочек, а тот так же ловко спрятал его за пазухой.

– Желаю удачного возвращения и хорошей торговли. – Лицо главного таможенника напоминало плохо пропеченную бело-желтую лепешку. Даже почтительно обращаясь к офицеру, он умудрялся смотреть в сторону. – Да хранит вас милость Всевышнего и Величайшего государя нашего.

Трибун кивнул и обратил взгляд на берег. Он ждал жену.

Наконец-то! Показался богато разукрашенный паланкин, который несли шестеро вольноотпущенников. Они аккуратно поставили его возле причала, но вместо жены оттуда неожиданно выбрался тесть Константина Германика, светлейший Марк Силансий. Грузный пятидесятилетний мужчина, бривший голову подобно римским патрициям и подобно им же кутавшийся в длинную ослепительно-белую тогу, приблизившись к Германику, вдруг всхлипнул и обнял зятя.

– Это я велел Елене оставаться дома. Сам понимаешь, ее бы всю растрясло. Не в ее положении, зачем рисковать.

Трибун растерянно кивнул. Раньше за высокочтимым префектом особой заботы о дочери, а уж тем более внимания к его, Константина, скромной особе, не наблюдалось. Не вполне до конца Германик осознал слова напутствия, которые префект горячо зашептал на ухо зятю:

– Ты нам нужен живым. Елене, мне, твоему будущему ребенку. Ты понял, Константин?! Живым!

Разумеется, живым, к чему напоминать?

Марк Силансий отстранился, вернулся назад к палантину. Несколько театрально (был почитателем греческой драмы) отдернул полог. Оказалось, что на подушке величаво возлежал большой щенок. Молосский дог! Мечта детства! Германик непроизвольно засмеялся:

– Это – мне?!

– А кому же еще? – Породистое лицо Марка Силансия расплылось в довольной улыбке. – Зовут Цербером. Год без двух месяцев. Сука родила его от знатного и злого папаши. Убедишься сам, будет тебе верным другом.

Щенок, тем временем резво соскочив с удобной подушки, потянулся, показав отменные клыки. Как само собой разумеющееся, подошел к Константину Германику. Уселся на задние лапы и вдруг зло зарычал на