В середине дня появилась Бьянка. На этот раз она не дала отвлечь себя разговорами, а сразу принялась меня лечить. Мне были неприятны ее действия, но я мужественно терпел. Ненавижу ощущать себя зависимым от другого человека.

Во время «сеанса» я кое-что вспомнил.

— Покормила моего монстра?

— Угу.

— Он тебя не сильно испугал?..

Бьянка мрачно на меня посмотрела.

— Я никого не видела. Я сразу ушла.

— А-а-а… ну правильно.

— Пожалуйста, помолчи немного, ладно? Думай о чем-нибудь приятном.

Я замолчал и стал думать о приятном. О размерах Бьянкиной груди.

После «сеанса» она почти сразу ушла, сославшись на занятость. Я включил телевизор и провалял дурака до позднего вечера, делая перерывы лишь для того, чтобы поесть. Поговорил по телефону с родителями. Их немного удивило мое столь быстрое выздоровление, но не слишком. Я никогда не был нормальным ребенком, и они это прекрасно знали.

Последние годы мы жили раздельно, встречаясь лишь раз в три-четыре месяца, когда я выбирался в Новгард на выходные, чтобы увидеться с ними. Мы и раньше не были близки, а после моего переселения в ШАД отдалились друг от друга еще больше. Не могу сказать, что люблю их или когда-нибудь любил, но я старался сохранить с ними хорошие отношения.

Вероятно, для развития нормальных семейных отношений необходим какой-то элемент принуждения — пусть даже на самом раннем этапе. Ребенок знает, что если поведет себя вразрез с правилами, установленными в доме, то будет наказан. Также он вынужден считаться с установленными в его отношении ограничениями («ты не получишь сладкого, пока не съешь свой обед»). Все это способствует росту авторитета родителей, и в конечном итоге выливается в сыновью почтительность. Кроме того, нормальным детям нужна ласка, а родители могут как дать ее, так и в ней отказать. Таким образом, родитель для ребенка является неким высшим источником добра и зла… в нормальной семье. На которую я могу лишь смотреть со стороны — без зависти и сожаления, просто смотреть, изучая со стороны то, что никогда не переживал сам. Не могу вспомнить случая, когда мне нужна была чья-либо ласка. Я никогда не просился на ручки. Я никогда не плакал, а если мне нужно было что-нибудь взять, то брал это без чьего-либо разрешения. Меня никогда не наказывали — по крайней мере, насколько я себя помню, а это лет с трех-четырех. Не могу сказать, что они были добрячками или я не давал поводов к наказанию. Поводы были. Но не было ответной реакции. Они боялись применить какие-либо жесткие меры, потому что всякие странные вещи происходили у нас в доме всегда, с самого моего рождения, и они знали, что эти вещи связаны со мной. А там, где есть страх, нет условий для появления любви и доверия.

Знаю, что они были только рады, когда я переехал в ШАД. Их терпению и выдержке можно поразиться: им удавалось уживаться со мной почти одиннадцать лет. Правда, они пытались избавиться от меня и раньше — спихнуть митраистам — но, когда во время первого нашего совместного посещения храма там начался пожар, данная идея как-то сама собой отпала. Мне не понравилось это заведение, и родители мое настроение правильно оценили.

Когда меня привели в храм Митры, пожилой жрец стал сюсюкать и разговаривать со мной так, как будто бы я был глупее его. Наверное, мне стоило проявить большую терпимость. Но тогда мне было не семнадцать, как сейчас, а всего лишь пять лет, и тормозов в моей голове было существенно меньше. В какой-то момент пламя, горевшее в ближайшей жаровне, перекинулось на одежду священнослужителя. Он довольно-таки смешно запрыгал, пытаясь его сбить. Прибежали его единоверцы. Совместными усилиями они, конечно, быстро потушили бы огонь — но это шло вразрез с моим настроением побезобразничать. Им пришлось отвлечься от вопящего дядечки, когда одна за другой по всему храму начали опрокидываться жаровни и разбиваться чаши с маслом. Пламя мгновенно распространилось по помещению. Началась паника. Мне нравился огонь — мы с ним всегда были в хороших отношениях. Родители тоже знали, что мне он нравится — в свое время моя любовь побудила их сменить газовую плиту на электрическую, отказаться от камина, и никогда, ни при каких обстоятельствах не зажигать свечи в доме. И эта любовь была одной из причин, в силу которых они решили спихнуть меня именно митрастам, а не старым добрым язычникам: культ Митры, даже после всех реформ и изменений, которые он претерпел в Европе, оставался самым тесным образом связан именно с огнем. По крайней мере, митраисты это декларировали. Но, как оказалось на практике, их связь носила скорее теоретический, чем реальный характер…

— Дил!!! — Закричала мама. Я повернулся. — Хватит! Не надо! Останови это!

Отец прижимал ее к себе. Он ничего не сказал, но поймал мой взгляд и осуждающе покачал головой. Подойти ко мне они боялись. Возможно мать и бросилась бы, но отец держал ее крепко. Они уже знали, что когда происходит что-то необычное, ко мне лучше не приближаться, и уж тем более — нельзя хватать за руки, трясти или как-то иначе убеждать силой. Но инстинкты иногда брали свое. Поэтому отец и держал ее так крепко.

Я повернулся и ощутил свою связь с разгорающимся пожаром. В каком-то смысле я был им, а он был мной. С неохотой я утихомирил свою «огненную часть». Пламя начало спадать и в конце концов пропало. Панические вопли перестали быть такими отчаянными, но те люди, которые получили ожоги, по-прежнему стонали и выли от боли.

Я подошел к родителям и, задрав голову, посмотрел на них снизу вверх. Ради них я отказался от удовольствия сжечь здание здесь и сейчас, но разве они оценили мои усилия? Куда там! Я ощущал исходящие от них отчуждение и страх. Мне это было неприятно. Захотелось как-то наладить наши отношения, переключить их внимание на что-нибудь другое.

— А пойдемте в парк погуляем? — Жизнерадостно предложил я.

Я опять заснул, и сон, который приснился мне на этот раз, не был слишком приятным. Я видел его и раньше. Как и у многих людей, у меня периодически случаются повторяющиеся сны и сны с продолжением, но этот был самым плохим. И всегда одно и тоже.

Я плыл по серой реке вместе с сотнями, тысячами других людей и животных. У реки не было ни дна, ни берегов — поток свободно тек в странном, искаженном пространстве, подобном пещере невообразимых размеров. По сложной, изломанной траектории мы спускались вниз; люди и звери, окружавшие меня, пребывали в состоянии отчаяния и ужаса. В серой реке не было воды — ее заменяло что-то, похожее на кисель из медленного света, и из этой же эссенции состояли тела окружавших меня людей и животных — серые тени, неровные уродливые формации, образующие общую массу, движущуюся в одном направлении… также, как множество зерен, пересыпаемых из одного мешка в другой, видятся единым целым. Но стоило мне задержать взгляд на какой-либо из теней — она начинала обретать форму и цвет; глухой стон превращался в вопль ужаса — когда же я отводил взгляд, фигура опять становилась неотличимой от остального потока.

Наше течение не было единственным, здесь было множество таких же, и все они двигались сверху вниз к некоему незримому центру, постепенно сближаясь и сливаясь друг с другом, готовясь сойтись в точке, которая пока еще оставалась невидимой для меня. Я не был способен охватить взглядом всю совокупность потоков, но по мере движения начинал постепенно угадывать ее общую форму: сравнение с рекой, имеющей многочисленные рукава — может быть, не самое лучшее, в большей степени все это было похоже на дерево или куст с коротким стволом и множеством веток. В конце концов я увидел цель, итог того, к чему мы стремились, и тогда ужас охватил и меня. Серые течения сливались в один клубок, и там, в самом его центре, находилась устрашающая темная фигура. Это был великан, намного превосходивший ростом любое из существ, плывших в потоке. Его тело состояло из множества перемещающихся ртов, жадно всасывавших в себя тот серый «студень», который его окружал. Все это множество людей и животных втягивалось в темную фигуру и пропадало — так, как будто бы никогда не существовало. Тогда я понял, что это — конечная смерть; а серые тени — не сами животные и люди, но их души, расставшиеся с телами и прошедшие до конца той дорогой, на которую обречены все мертвые; нет добрых богов, рая, или хотя бы нового перерождения — все души стекали к той темной фигуре в исполинском подземном зале и исчезали в ней, и больше не было ничего. Я стал бороться, пытаясь выбраться из потока, но течение было слишком сильно, а фигура ужасного голодного бога становилась все ближе и ближе…