была вырезана корона.

А на других еще интереснее: там то ли две змеи извивались, то ли лебеди переплетались своими длинными шеями.

У Богдановичей все было необыкновенным: от мебели до безделушек. Коля рос среди этой красоты и должен был унаследовать ее. Его бабушка Ксения Кирилловна до революции хозяйничала во всей квартире, теперь же она ютилась в одной комнате с семьей сына. Но иногда по старой памяти называла соседские комнаты детской, людской, кабинетом.

— Какой же ты хороший!

Коля погладил котенка. Пальцы мальчика случайно коснулись Таниной руки, и она смутилась. Что-то новое появилось недавно в ее отношении к нему, что заставляло избегать задумчивого взгляда его темно-синих глаз. Девчонки в школе сказали бы, что Коля ей нравится. Таня не любила это слово, но как еще описать неожиданное чувство?

— Дайте котенку крабов, — скорее приказала, чем предложила, Ксения Кирилловна.

Салат с экзотическими крабами стоял нетронутым, хотя другие закуски были почти съедены.

— Да, мама, всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы! — пошутил дядя Саша.

Таня знала этот стишок. Он был с плаката, где женщина с очень белыми зубами и таким же ослепительным воротничком нахваливала консервы, поднося ко рту наколотый на вилку кусок краба. И еще там было написано внизу: «Наркомпищепром СССР. Главрыба». Эти плакаты висели во многих магазинах, но крабы все равно плохо продавались.

Дядя Саша от души расхохотался над собственной шуткой, снял и протер свои очки в роговой оправе. Потом его широкий рот вдруг снова растянулся в лукавой ухмылке, и сосед, повернувшись к детям, состроил невероятную гримасу.

Девчонки сразу залились тихим смехом, их заглушил хрипловатый хохоток Сергея Ивановича. Ни у кого на свете не получались такие жуткие и смешные физиономии, как у дяди Саши Богдановича. Он мог бы с большим успехом играть в комедиях или развлекать народ с эстрады. Но вместо этого каждый день ходил работать в какой-то скучный «Леноблстроматпромсоюз». Дети помнили это название только потому, что раньше долго соревновались, кто первым выговорит его без ошибок.

Гладкое, очень подвижное лицо дяди Саши казалось сделанным из мягкой резины, и Таня вдруг поняла, кого он ей сейчас напоминает резинового пупса! Она представила, что у соседа спрятаны на спине пищалка и треугольник фабричного клейма с буковками. Это ее еще больше развеселило. —

Колин отец был добрым, большим, радостно шумным. Именно за его любовь боролись между собой Ксения Кирилловна и тетя Шура.

— Смотрите, какой замечательный котенок, — сказала тетя Шура, деловито оценивая Рыжика. — Усы, ну очень богатые. И челюсти крупные. А лапы-то, лапы какие знатные! Этими лапами много чего можно поймать. Хороший крысолов будет… Лучше курятины порубленной ему дать, мы в деревне так делали. А крабов никаких не надо.

Она улыбнулась, и все увидели милую щербинку между ее верхними зубами.

— Разумеется! — своим серебряным голоском съехидничала Ксения Кирилловна.

На фарфоровом лице старушки проступил румянец обиды: ну вот никогда невестка с нею не соглашается. И ведь ничего особенного из себя не представляет! Ксения Кирилловна так и не привыкла к мысли, что ее Сашенька, сын инженера, женился на простой тете Шуре.

— Я в деревне не жила, откуда мне знать! Родилась в Петербурге, потом жила в Петрограде, теперь вот доживаю свои дни в городе… Ленина.

Стул с короной, на котором восседала Ксения Кирилловна, добавлял ее словам трагической значительности. Ни дать ни взять — королева в изгнании.

— Да накорми его хоть чем, — бросила Манана, глядя на котенка. — Худой такой. Жалко.

— Курить есть? — спросила она своего сына дядю Георгия.

Тот немного подумал и без всякой охоты вынул из кармана полупустую пачку «Беломорканала», потряс ею, молча подавая матери папиросу. Он всегда уважал ее просьбы, но сейчас его взгляд и жесты выражали неодобрение.

Манана сделалась заядлой курильщицей после ареста старшего сына и невестки. Она дымила как паровоз и утверждала, что это помогает ей успокоиться. Родным не нравилась ее новая привычка. Майкины платья пропахли табаком. Дядя Георгий сказал как-то, что поцеловать курящую женщину — это то же, что понюхать пепельницу с окурками. Манана на него тогда обиделась. Хотя, подумала Таня, глядя на Майкину бабушку, кто вообще будет ее целовать такую толстую и старую? — Только маленький Сергей Иванович. А он Манану любую обожает.

Рыжику наконец дали курятины. Подали на красивой фарфоровой тарелке, поставив ее прямо на пол. Наверное, котенок не пробовал такую еду, прежде он пил одно только материнское молоко.

Он жадно схватил угощение, начал старательно мусолить его, тряся крошечной головой, роняя кусочки на пол. И так увлекся, что всеми четырьмя лапами залез в тарелку — маленькому несложно в ней уместиться. Съев все мясо, он аккуратно облизал мордочку и лапы — ну, прямо, как взрослый, знающий порядок кот.

Таня снова взяла его на руки. Он какое-то время забавно мял ее колени своими передними лапами, слегка выпуская коготки и устраиваясь поудобнее. И вскоре заснул, довольный. За столом тоже наступил мир. Ксения Кирилловна снова вспоминала молодость, Манана молча курила.

И тогда мама, решив, что на ее дне рождения стало слишком тихо, захотела растормошить гостей. Она достала из шкафа свою модную шляпку, надела ее, дурашливо сдвинув на одну сторону. Подошла к пианино, вдохнула аромат стоящих на нем красных роз.

— Как они пахнут медом… А знаете что, дорогие товарищи? Давайте-ка танцевать!

И она присела к своему инструменту, чтобы исполнить совершенно несерьезную песенку из варьете:

Забудем, забудем неудачи, Мой мальчик-пай! Поедем, поедем поскорей, милый, В Парагвай!

Таня привыкла, что мама играет классику, а тут — «Парагвай». Видели бы ее сейчас ученики!

И у мамы здорово получалось, она была такая