штанами. Если он и успел вскрикнуть, то негромко, потому что я ничего не слышал.

Анна поворачивает голову и смотрит на меня со страхом в глазах. Кажется, она ожидает, что я сейчас начну убивать и ее.

Я обхожу девушку, наклоняюсь над убитым, пытаюсь сдернуть с его плеча автомат.

Интересно, сержант принимал иммунорм?.. Да конечно принимал, уж армия-то наверняка вся на нем сидела. А может, и сейчас сидит. Это ж почти непобедимая армия получается. Ты убиваешь солдата, а он оживает…

Автомат мне пригодится. Потому что там, в цехе, спит на столе рядовой Соломин.

Кажется, включили свет — я вижу, как чуть светлей стал серый цвет стен, как вдруг отразилась в пустой бутылке на столе лампочка.

У меня наконец-то получается вытащить из-под грузного тела сержанта оружие.

Я поворачиваюсь к Анне и вижу за плечами девушки солдата. Выпученные глаза рядового Соломина смотрят на убитого, а рука безуспешно пытается снять с предохранителя автомат.

Плохо. Я не хотел убивать этого сопляка. Ну, ударить его каким-нибудь поленом, чтоб не мешался — это куда ни шло, но стрелять в этого пацана…

У меня быстрей получается снять оружие с предохранителя и дослать патрон. Услышав знакомое клацанье, мальчишка переводит взгляд на меня, потом на автомат, который смотрит ему в лицо своим единственным глазом, снова на меня. Его пальцам наконец удается опустить предохранитель и он лихорадочно передергивает затвор.

Не меньше минуты мы стоим и смотрим друг на друга. Я мог бы убить его уже шестьдесят раз. А вот он, в запале, вряд ли готов вспомнить, чему его учили: зомбакам нужно стрелять только в голову. Нет, не помнит, салабон, потому что подрагивающий ствол его автомата упорно целится мне в живот.

Глупень!

Вот такая у нас армия…

Я опускаю ствол, потому что мне нужно поднять с колен Анну. Она и так уже застоялась. А на коленях — это очень опасная поза: можно вообще больше не выпрямить ног.

Я помогаю девушке подняться и делаю Соломину знак отойти в сторону. Он послушно прижимается к стене, опустив автомат и давая нам пройти.

Если он сейчас вот так запросто даст нам уйти, его наверняка ждет трибунал. Интересно, понимает ли он это?

А если он начнет стрелять, будет ли слышно на территории? Пила так и не работает, а значит, она не заглушит звуков стрельбы, если что.

Я подхожу к пацану, вырываю у него из руки оружие. Он не сопротивляется.

Мы с Анной выходим в цех. Солдат тупо следует за нами.

В цеху я запускаю пилу и, пока она визжит, расстреливаю рожок соломинского автомата в двух мертвецов, стоящих у станины в ожидании моего возвращения. Неприятно делать это, но два этих ходячих трупа все равно давно мертвы и никому не нужны, а у живого юнца есть мать. Он не виноват.

Я возвращаю пацану его пустой автомат, потом из сержантского простреливаю ему бедро — аккуратно, чтобы не задеть кость. Солдат с криком валится на пол, а я делаю еще несколько беспорядочных выстрелов по сторонам — для достоверности, — потом беру Анну за руку и направляюсь к выходу.

Автомат я выбрасываю на свалке, где лежит безрукий труп.

Никто не видит, как мы с девушкой огибаем мусорную кучу и, прячась за штабелями досок и бруса, уходим за здание лесопилки.

Перебраться через колючую проволоку — дело нескольких минут. Я перетягиваю Анну на свою сторону и мы, самым быстрым шагом, на какой только способны, устремляемся к лесу, ожидающему нас метрах в трехстах.

7

Выйдя из Дашкиной квартиры, я долго ходил по улицам. Я совершенно не чувствовал мороза, не чувствовал холода снега, погружая в него ладони. Снег перестал быть белым — он стал того же цвета, что и дома вокруг, ну, разве что, чуть более светлый оттенок серого. Я не дышал и не мог издать ни звука. Меня вообще не было. Я умер.

Конечно, тогда я уже знал о последствиях приема иммунорма, знал, что после смерти меня ждет следующая жизнь. Но разве кто-нибудь думает о том, что его ждет после смерти, да и о самой смерти. Некогда, ведь нужно спешить жить!

Где-то в глубине души я решил, что рецидив меня не устраивает ни с какой стороны, а потому предполагал не дожить до естественной смерти, найти способ причинить мозгу травму, не совместимую ни с первичной, ни со вторичной жизнью. Но это в перспективе, которая была так далека… Кто же будет в двадцать восемь лет всерьез задумываться о таких вещах.

И вот, пожалуйста…

Казалось бы, теперь тебе и карты в руки: лезь на крышу ближайшей девятиэтажки и ныряй вниз. Ан нет, инстинкт самосохранения никуда не делся оттого, что тело мое сменило температуру живой плоти на температуру окружающей среды, а сердце перестало биться.

Мертвый точно так же хочет «жить», как и живой! Это надо же, а!

Еще, помню, думалось о том, что неплохо бы засесть сейчас за диссертацию. Ведь тема-то — вот она, репортаж с того света, просто бери и описывай случай, который всегда с тобой…

Память… Дурацкая человеческая память — вот что самое гнусное в положении рецидивиста. Если бы не помнить, что когда-то ты был другим, что тебе была доступна сотня маленьких радостей жизни, вроде запаха цветов, вкуса жареного мяса и вина, сладости женского поцелуя, пушистости теплого пледа, укрывающего тебя на диване… С одной стороны, все это тебе теперь не нужно, но с другой — ты помнишь, какое удовольствие от всего этого получал, удовольствие от жизни. И тогда хочется волком выть, хочется просверлить себе дрелью голову и вытряхнуть из нее позеленевший заплесневелый мозг, вместе с этой проклятой навязчивой памятью!

Всю ночь я ходил, как заведенный, по одним и тем же темным улицам. Теперь я не знал, что такое сон. Мне ничего не было нужно, вообще ничего. Кроме воды.

Домой я не пошел. Конечно, мать приняла бы меня и таким, каким я стал. Но мне не хотелось видеть ее глаз, ее слез, ее горя, которого она могла и не пережить.

Я часто со страхом думал о том, что будет, когда она умрет. Ведь ей тоже был обеспечен рецидив. Я должен буду умертвить ее — она пару раз пыталась втолковать мне эту мысль, но я уходил от разговора, он был мне слишком неприятен.

И вот теперь…

Домой я так и не вернулся, ни той ночью,