менее это была не его статья, не такая, как хотел он. Сталин сел и написал свою статью, свои размышления о нацвопросе. Бухарин, в частности, выбросил из заметок Кобы еврейский вопрос, посчитав постановку его Сталиным вздорным и даже вредным. А мысль у Сталина была такая: поскольку евреи, живя в России, постепенно ассимилируются, растворяются среди русского населения, то и создавать автономию для них бессмысленно, да и вообще будущее существование евреев как нации «подлежит сомнению». Сталин попросту не считал их нацией. Вот русские некоторых своих соотечественников называют «кержаками». Говорят, он — кержак, у него снега зимой не выпросишь. То есть жадный очень. Так и евреи. У поляков есть евреи, у русских, у грузин. В каждой нации свои евреи, свои кержаки, так что же теперь, в каждом государстве для них свою автономию создавать?

Это была лучшая мысль в сталинской статье, а Бухарин ее выбросил. Сталин вернул мысль обратно в статью, но доверять Бухарчику перестал еще с тринадцатого года.

Шесть лет назад Сталин в порыве дружбы доверительно сказал Бухарину: «Мы с тобой, Николай, Гималаи, остальные ничтожества». Под ничтожествами Сталин имел в виду остальных членов Политбюро. Он правильно тогда сказал. Сталин крепкий организатор, мудрый управитель, Бухарин — острота мысли, ее новизна, ее перец, без которого получается застой в желудке. Вот поэтому они и Гималаи, а остальные все каменные задницы. Ну вот что плохого ему сказал Сталин?.. Наоборот, он выделил его, отметил, так ты гордись этим, радуйся знай. А Бухарин взял да и процитировал перед всеми на Политбюро эту фразу…

Сталин отложил ручку и зябко поежился. Хорошо бы покурить, да нельзя, он на виду. Хоть никто и не посмеет бросить в него камень, но найдется какая-нибудь истеричка типа Крупской и завопит в кулуарах: «Что он себе позволяет?! Скоро за шашлыками будем съезды проводить!..» Сталин поежился, потому что вспомнил то свое состояние, когда Бухарин предательски ударил его ножом в спину, огласив при всех на Политбюро ту доверительную фразу и ядовито добавил: «Вот как о всех нас думает товарищ Сталин!»

На несколько секунд за столом Политбюро воцарилась жуткая тишина. Никто не знал, как реагировать на такое бесстыдство Бухарина. Даже Коба оторопел от такого подлого предательства, но надо было переломить ситуацию, обернуть ее тем же концом против негодяя.

— Ты лжешь, лжешь, лжешь! — побледнев, закричал тогда Сталин, поднявшись со своего места. — Хочешь настроить против меня членов Политбюро?! Я клянусь собственной жизнью, дорогие мои товарищи, что никогда не произносил тех гнусных слов, которые мне хочет приписать так называемый товарищ Бухарин. Я говорил ему критические слова о некоторых членах Политбюро, но об этом я не стесняюсь заявлять во всеуслышание, и мы справедливо критикуем друг друга за отдельные недостатки! Но зачем мне подвергать сомнению нашу общую мощь и взаимовыручку, зачем мне гадить в то место, из которого я пью святую воду наших общих социалистических идей — такого просто придумать невозможно!..

Сталин еще что-то говорил, он уже не помнил, что именно, но в чем-то оправдывался, а все сидели и молчали. Они, конечно, поверили Бухарину, как же, любимец Ленина, любимец партии, пример кристальной честности партийца. Но тут поднялся Ворошилов и, размахивая руками, стал кричать, что знает Сталина как боевого друга, и он никогда не подставлял спину под пули и всегда первым бросался выручать товарища. «Вот дурень, при чем здесь пули», — сердито проворчал про себя Коба, хотя ему было приятно, что Клим очертя голову бросился на его защиту. Ворошилов, будто услышав сталинское ворчание, резко свернул в нужную сторону.

— Поэтому я считаю это заявление товарища Бухарина низкой клеветой! — заявил Клим. — И попыткой внести раскол в наши ряды!

Клим, красный от возмущения, сел на свое место, и после такого ворошиловского перца уже все стали успокаивать Сталина и говорить Бухарину о недопустимости подобных вещей. Даже закадычный бухаринский дружок Рыков сказал ему:

— Н-н-николай Иваныч, я не п-п-понимаю, зачем т-т-тебе это понадобилось?! Ну, м-м-мы иногда м-можем в сердцах обозвать друг друга даже г-г-говнюками, но это не значит, что обсуждение данных п-п-поступков надо выносить на заседание П-п-политбюро. Нехорошо это…

Рыков, хоть и заикался, но сказал правильно. Совсем не глупый мужик этот Алексей Иванович. Сменил Ленина на посту Председателя Совнаркома в двадцать четвертом году, и неплохо работал, но Сталин и его вычистил из Совнаркома, а также из членов Политбюро. Все-таки они дружки с Бухариным. И Томского, их друга, тоже вычистил, и Сокольникова — всех. Хватит. Поиграли в вождей и будет. Новые песни надобно петь.

3

Съездовский день закончился. К Сталину подошли Ворошилов с Молотовым. Каменная задница еще за десять шагов начал лыбиться и вытирать платком рот, точно Сталин полезет к нему целоваться. Но Молотов всегда так делал, когда зазывал его к себе пить водку. Коба очень наблюдательный. И точно: Ворошилов звал его и Кирова к Молотову на ужин. Киров жил у Сталина, поэтому их и приглашали вместе. Как подружек.

— А чего ты к Вячеславу приглашаешь, своей квартиры, что ли, нет? — пошутил Сталин.

— Ты же знаешь, какой у меня сейчас лазарет, — стал оправдываться Ворошилов.

— Товарищ Сталин с хорошими друзьями может и в лазарет пойти выпить, — улыбаясь в густые усы и раскуривая трубку, заметил Коба.

— Давай тогда ко мне! — махнул рукой Ворошилов. — Полина закуски перетащит, сядем рядком, погутарим ладком, а?..

— Я — «за»! — тут же согласился Молотов. Он всегда был «за».

Но Сталин отказался. Ворошилов кинулся уговаривать, даже сделал обиженное лицо. Как ребенок пятилетний. Сталин извинился, сказал, что устал, а им с Кировым надо еще поработать. Ворошилов огорчился. Уж очень Климу выпить хотелось, гульнуть. А Молотов стал протирать пенсне, точно и не было никакого приглашения. Вячеслав знал, что Коба недолюбливал его жену, Полину Жемчужину, которая при всех всегда громко и нарочито восхваляла Сталина, одно это уже вызывало у Кобы подозрения. А кроме того, она была еврейка, а Сталин всегда не доверял евреям, а ей вообще перестал верить с того самого вечера, когда она убежала следом за его женой, Надей, и их не было часа полтора. Потом