на улицах и движении по ним, но на московской толпе и на московском обществе во всей его совокупности и разновидности. Особенности Москвы в настоящее время сгладились, даже исчезли: уже нет особого московского мировоззрения, специальной московской литературы, а тем более науки; даже калачи, сайки и прочие, некогда знаменитые, специально московские снеди выродились; нет, наконец, строго говоря, и настоящего «москвича». Нынешнего жителя Москвы, пожалуй, не отличишь от петербуржца, все приняли более или менее однообразный, космополитический вид. Не то было в пятидесятых годах, когда Москва являлась центром еще сильного в то время славянофильства, сугубого патриотизма и очагом считавшегося чисто русским направления мысли, а главным образам чувства, якобы самобытного и много в себе содержащего, отвергавшего почта все, что переносилось к нам из «гнилого Запада». Чувства эти были особенно горячи именно в описываемые годы — в течение и вскоре после Крымской кампании…

В тогдашней Москве еще оказывались черты прежнего обихода; от нее действительно веяло стариной. Если в Москве не было вовсе влиятельного, правящего чиновничества, настоящей бюрократии и военщины, то зато было еще достаточно русского «барства» и связанного с ним крепостничества и много патриархальности, то мягкой, а то жесткой убежденной сословности, при которой, несмотря на московское добродушие и радушие, весьма строго соблюдалось правило: «Всяк сверчок знай свой шесток»…

Общественное мнение существовало и тогда, но это, в сущности, было мнение весьма ограниченного кружка, формально авторитетного, покоящееся на высказанном начальством; однако оно принималось и почиталось за истинное. Общественное мнение складывалось и вопросы, волновавшие Москву, решались безапелляционно в Английском клубе.* Конечно, и в то время существовали кружки и отдельные лица, не принимавшие на веру положений, провозглашенных старшими и чиновными, но они составляли исключение и считались даже опасными.

Генерал-губернаторский пост занимал граф Закревский* и держал себя именно так, как подобало в то время высшему представителю административной власти, а именно — он был действительным хозяином столицы настолько, что личный авторитет его был в глазах обывателя выше и действительнее авторитета закона.

Масса населения, мало, а частью даже вовсе неграмотная, не считавшая сама себя полноправной частью общества, жила, обладая очень ограниченным горизонтом и сосредоточив весь свой жизненный интерес на мелочах хозяйства, торговли, ремесла, канцелярской службы, а в качестве духовной пищи довольствуясь местными сплетнями да фантастической болтовней на политические и иные темы. Все население покорно и безропотно подчинялось постановлениям, обычаям и распоряжениям, не всегда оправдывавшимся их содержанием, но преступить которые казалось чуть ли не смертным грехом и, во всяком случае, поступком чрезвычайной смелости. Никто не дерзал курить на улицах,* чиновники не смели отпустить бороду и усы,* студенты не решались, хотя оно было очень заманчиво, носить длинные волосы, блины можно было есть исключительно на масленице и в положенные для этого дни, посты строго соблюдались во всех классах населения и т. д.

Религиозность достигала высокого развития, но преобладала внешняя сторона, безотчетное, по доверию, исполнение обрядов и правил…

Большие суммы денег жертвовались, а еще чаще назначались духовными завещаниями на церкви и монастыри. Немалое значение имело в Москве в то время старообрядчество, по-видимому, строго преследовавшееся, но, несмотря на это, отчасти же благодаря именно этому, значительно процветавшее и обладавшее большими денежными средствами.

Попутно с религиозным чувством культивировалось и суеверие. Москва была переполнена разных видов юродивыми, монашествующими и святошами-прорицателями; наибольшее гостеприимство личности эти встречали в купечестве, но они были вхожи и во многие дворянские дома, а знаменитый в то время Иван Яковлевич Корейша,* содержавшийся в больнице для умалишенных, посещался тайно, да и явно, кажется, всем московским обществом, а дамской его половиной признавался, несмотря на бросавшуюся в глаза бессмыслицу его изречений, истинным прорицателем, обладающим даром всеведения и святостью.

Московское купечество, и в ту пору обильное и крепкое, мало выдвигалось, однако, на арену общественной жизни; оно было замкнуто и жило своими особыми духовными и материальными интересами. Того выдающегося участия в деле развития отечественной науки и искусства, которым отличается в настоящее время (то есть в начале XX века) московское купечество, тогда им не проявлялась, и мне вспоминается лишь одно гремевшее тогда имя общественного деятеля из купцов — это Кокорев.*

Переносясь мысленно к детским годам моим, я отчетливо вижу былую Москву, в которой семья наша тогда жила, и вижу, как громадно она изменилась с тех пор; теперь благодаря массе вновь построенных и переделанных домов разве две-три улицы в Замоскворечье напомнят несколько общий внешний вид старой Москвы. В то время небольшие деревянные, часто даже неоштукатуренные дома и домики, большею частью с мезонинами, встречались на каждом шагу, и не только в глухих переулках, но и на улицах. В переулках с домами чередовались заборы, не всегда прямо державшиеся; освещение было примитивное — гарным маслом, причем тускло горевшие фонари, укрепленные на выкрашенных когда-то в серую краску деревянных неуклюжих столбах, стояли на большом друг от друга расстоянии. Благодаря этому и более чем экономному употреблению в дело фонарного масла, которым не малое количество людей кормилось, не в буквальном, конечно, смысле, в Москве по ночам было решительно темно, площади же с вечера окутывались непроницаемым мраком. Грязи и навозу на улицах, особенно весной и осенью, было весьма достаточно, так что пешеходы теряли в грязи калоши, а иной раз нанимали извозчика специально для переправы на другую сторону площади; лужи, бывало, стояли подолгу такие, что переходить их приходилось при помощи домашними средствами воздвигнутых мостков и сходней.

Полиции на улицах было немного, но зато представители ее, как высшие, так и низшие, были классически хороши, типичны и интересны. Это было время хожалых и будочников, настоящих будочников, то есть людей, действительно живших в будках; будки были двух родов — серые деревянные домики и каменные, столь же малого размера, круглые здания, вроде укороченных башен; первые темно-серого цвета, а вторые, помнится, белые с светло-желтым. Внутри будок имелось обычно одно помещение, иногда с перегородкой, большую часть которого занимала русская печь; иногда, если будка стояла, например, на бульваре, около нее ставилось нечто вроде заборчика, и получался крошечный дворик, в котором мирно хозяйствовала супруга хожалого, висело на веревках, просушиваясь, белье, стояли принадлежности домашнего обихода и даже прогуливались куры с цыплятами. Кроме того, около присутственных мест и, помнится, кое-где на площадях стояли обыкновенные, военного образца, трехцветные будочки, в которых стража могла укрываться в непогоду. Вид самих будочников был поразительный: одеты они были в серые, солдатского сукна казакины, с чем-то, кажется, красным на