Ни слова не сказав, она вошла в мою спальню и стала раздеваться, но я остановил ее.

— Нет, Хелен, так не пойдет. Нам не нужна глупая интрижка. Нам нужна полноценная семья, и я придумаю, как остаться в Германии.

Хелен стояла передо мной в распахнутой блузе, расстегнутой до предела сморщившейся на бедрах юбке, и, с изумлением глядя на меня, растерянно хлопала своими длинными пушистыми ресницами. Кажется, она не верила, что такое бывает. Мне даже показалось, что ее женское самолюбие было немного уязвлено, однако в тот вечер я остался непреклонным.

В российском посольстве в Берлине у меня был приятель, мы давно делились друг с другом самым сокровенным. Виталия Сорокина я знал с тридцать седьмого года еще по Китаю. Тогда я был рядовым летчиком-истребителем, а он — рядовым помощником военного атташе.

Прибыв в посольство к Сорокину, я поведал ему свою историю.

— Виталий, смотри, может сложиться великолепная семья — советский летчик и германская летчица, но проклятый контракт, вернее срок его окончания, перекрывает все, как бронированный шлагбаум!

Виталий, как всегда, знал больше меня. Он посоветовал в самый последний день разбить что-нибудь. Да, взять и разбить, как фарфоровую чашку с чаем.

Начнется служебное расследование, и меня задержат в Германии. Виталий обещал устроить все так, что советская сторона не будет возражать против задержания летчика Шаталова, то есть меня, до окончания служебной проверки.

— Начаться-то она начнется, но вряд ли успеет закончиться до того, как грянут судьбоносные события мирового значения.

С этими словами Виталий как-то странно посмотрел на меня, но я тогда понял его неправильно, потому что он вдруг оглушительно захохотал, а затем сказал сквозь продолжающиеся приступы жизнерадостного смеха:

— Тогда ты сможешь лечь наконец со своей Королевой в законную супружескую постель, как счастливый глава нового интернационального семейства!

Однако, как сказал Виталий, он сможет убедить Москву смириться с моей задержкой в Берлине лишь при одном условии: я должен сфотографировать все накопленные документы, в частности свои отчеты о работе на заводе в Аугсбурге, и передать ему.

Близилось седьмое июня — срок окончания контракта. В этот день должен был состояться демонстрационный полет — показательный воздушный бой между «мессершмиттами». С санкции Геринга серийный «мессершмитт» было доверено пилотировать Рупперту Гофману, а экспериментальный — мне.

Герман Геринг обещал присутствовать. Вот когда я понял, что седьмое июня тысяча девятьсот сорок первого года — мой судьбоносный день.

Любой летчик-испытатель знает удивительные свойства шила, не известные ни плотнику, ни сапожнику. Шило можно вставить в хвостовое оперение самолета таким образом, что в момент резкого маневра оно заклинит тяги, и машина потеряет управление.

Дальше воля случая, которая не пугает испытателя, — она является его родной стихией. Никакая экспертиза при всем желании не сможет на все сто процентов установить истинные причины аварии, а версии опытных специалистов, знакомых, в том числе с удивительными свойствами простого сапожного шила, доказательством в суде не являются.

Подготовка к демонстрационному полету шла полным ходом, и вдруг неподражаемая Урсула сообщила мне, что есть такой куратор из гестапо по имени Эрих Нобль, противный субъект себе на уме, он роет под меня, как крот, грызет подо мной, как моль. Нобль, видите ли, желает устроить грандиозную провокацию, но зачем она ему потребовалась, ей неизвестно.

— Дорогая Урсула, откуда ты узнала?

— Не спрашивайте, герр майор! Он ухаживает за мной, а я, я… В общем, не спрашивайте!

В довершение ко всему девушка разрыдалась у меня на груди. Я был в таком смятении, какое бывает у летчика в кабине самолета на взлете в сплошной туман, когда видимость нулевая, а все приборы ориентации в пространстве, как назло, вышли из строя.

После памятной вечеринки с ковбойским родео на мустанге, в роли которого неожиданно оказался уважаемый «мессершмитт», Урсула сильно изменилась. Надо было быть крупным идиотом, чтобы не понять, что девушка влюбилась, и надо было быть полным дураком, чтобы не увидеть, в кого.

Милая Урсула, птичка певчая. Однако что я, интересно, мог сделать?

Все мои помыслы поглотила другая девушка. Дело не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже.

Искренность Урсулы, ее чуткость, внимательность ко мне, самоотверженность в исполнении служебных обязанностей не переставали меня восхищать каждый день нашей совместной работы. Если я садился в самолет, то знал, что не будет никаких недоразумений вроде того, что масло решило испариться не вовремя, стекло в кабине подумало, что ему гораздо удобнее оставаться грязным, а новый трос элерона вдруг закапризничал, как ребенок.

Было очень приятно, когда Урсула без слов угадывала мои маленькие желания, — забирала перчатки, подавала полотенце, подносила термос с кофе или наперсточек коньяка. Такой великолепный кофе получался только у пташки по имени Урсула, и такой вкусный коньяк ловко плескала в наперсток именно Урсула, милая птичка в клетке авиационного ангара, тонкий голосок и чуткость которой творили настоящие чудеса.

Долгие взгляды Урсулы я неизменно оставлял без внимания и говорил только о работе. Теперь же, когда она, рыдая, сообщила мне об интригах Нобля против меня, я окончательно понял, что седьмое июня, без всяких шуток, мой судьбоносный день. Прости меня, дорогая Урсула, но я люблю Хелен.

Нобль хочет моего тела, он его получит, а Сорокин вызволит. Главное, я останусь в Германии после окончания срока контракта и смогу решить свой личный вопрос.

Кстати, я добросовестно сфотографировал все свои наблюдения по «мессершмитту» и вообще по всей работе на германском авиазаводе на пленку. Ее вместе с портативным фотоаппаратом любезно предоставил Сорокин.

Я зашил крошечную кассету с готовой пленкой в игрушечный башмачок гнома, который успел сшить в часы своего досуга, и передал его Сорокину, чтобы он передал его с курьером в Москву для вручения в качестве подарка моей племяннице, у нее в июне как раз день рождения. Понятно, что кассета с пленкой, будучи вовремя вынутой из башмачка, двинется по другому московскому адресу.

Сорокин с видом волшебника заверил, что теперь все сделает как надо. Нам даже удалось распить с ним бутылку сухого красного испанского вина.

Захмелев, он посоветовал мне быть немного осторожнее в плане интима. Лобок рассказал ему, как товарищ Сталин стал свидетелем нашей с Хелен интимной сцены.