по нас огонь как саданул! Лихо! Что только сыпалось по нас оттудова: и пулеметный и минометный — все по нас!

Мы подползли к железной дороге, слышим: там, где сейчас Дом культуры в Пено, «ура» кричат! А наш комиссар Гуськов: «Ну-ка, — говорит, — вперед!» И понеслись мы!

И вот там, где сейчас парикмахерская, я тогда сразу трех немцев застрелил: они, одеялами укрывшись, бежали. Думаю, хватит, не убежите никуда, гады! Тут мы и соединились с Сорок восьмой дивизией. Каждый метр земли здесь дорог.

14. Хороший народ в Калинине

По гражданской специальности я шофер и в армии тоже на машине работал… Раз вел я машину. В машине рядом со мной капитан ехал. И вдруг из-за леса немецкий самолет ка-а-а-к полоснет очередью. Кабина моя — в сторону, я из кабины кубарем на дорогу… Слышу, окликает капитан: «Жив?» — «Жив, — говорю, — только малость задело». Подползли друг к другу. А раны ни он мне, ни я ему не в силах перевязать; у капитана ладонь правой руки насквозь пуля пробила — прямо дыра светится.

Пробую я перевязать. Только подниму голову — в глазах темно делается (меня тогда в шею, руку и ногу ранило). Бились, бились — ничего не выходит. Капитан потом до полка добрался, помощь вызвал…

Очнулся я в полевом госпитале (на самолете перевезли). В госпитале, по правде сказать, лежать в подушках — скука смертная. Попросишься в комнату отдыха. Там выздоравливающие песни разные поют. Ну и ты подсядешь к ним. Петь-то хочется, а не можешь: болит все. Для пущей важности только рот разинешь, как будто и ты поешь. Не пройдет и десять минут — «сестра, веди в палату…»

В палату к нам часто приходили учителя, читали книги. А утром раз просыпаюсь — на тумбочке стоит кружка с земляникой. Ягодка к ягодке. Глазами так бы все и съел, а язык не ворочается. Потом одна женщина принесла сдобное печенье, и тоже не мог есть. «Чего же ты хочешь?» — спрашивает. «Пить… квасу».

Целую ночь она делала для меня квас. Принесла целое ведро. «Кушай на здоровье». Выпил стаканчик — и больше не могу… Было это в Калинине. Хороший там народ!

15. С одним врагом бьемся

В расчете я работал сноровисто. Люблю: работать так работать…

Оставили наши у оврага миномет. Немец — рукой подать. Мины, пули горохом рассыпаются. Надо спасать матчасть. Минометчик без миномета — пехотинец без винтовки. Какой же, прости господи, это вояка?!

Вызвали. Пошел. Пули — дзинь, дзинь, как пчелы. Подполз к миномету, зацепил веревкой, а сам — в овраг, и тяну. Вытянул. Пришли еще два бойца из расчета, подводу с грехом пополам по оврагу пригнали, взвалили на нее миномет. Спасли…

А потом попал я в шестую батарею. Старшиной там был Дорохов. Крикун — спасу нет. Добро не добро. Кричит, да и только. И так-то я его невзлюбил…

Под Васильевщиной батарея в переделку попала. Кто куда. А разве так полагается? На войне надо организованно все делать, чтоб дисциплина была, порядочек, отстреливаться…

И вот вижу, ногу по земле волочит. Пуля ему в ногу угодила. Просит:

— Помоги, Изотов, выбраться.

Старую обиду на войне грех вспоминать. Взвалил я старшину на спину, из сил выбился, но до санповозки дотащил…

Для меня что? Плох не плох, а все же свой человек — из одной армии, с одним врагом бьемся.

16. В Сталинграде

В боях мне приходилось не раз бывать, но таких как Сталинградский, отродясь не видывал и по рассказам не слыхивал. Вступили мы в бой перед самым городом. Немцы на нас лезли, как муравьи на муравейник, а жалить они нас стали чем попало. В первый день боев пустили они самолетов столько, что от одного вида мурашки по телу бегали, а как начали бомбы сбрасывать, так мы подумали, сравняют всю землю с берегами Волги. Мало что бомбы кидали, так они для пристрастки наделали в бочках и в рельсах дыры и свысока сбрасывали. Воздух от свиста бочек и рельсов таким голосом завывал, будто вот-вот свет весь перевернется. А стукнут эти железки о землю, видишь — ерунда. Немец, он хитер на выдумку. Только выдумками ихними маленьких детей запугивать. Да и самолеты сделают новый заход, спустят бомбы, а потом лазят над нашими и ныряют то вниз, то вверх. Сирены свои заведут и тоже стращают. Ну, кто пороху не нюхал, тому в первый раз страшновато. А нам сразу немецкие премудрости командиры объяснили, так мы на их холостые ныряния — ноль внимания. Один раз до того они над нами доныряли, что наши ястребки двух таких сняли, и до земли одни кусочки долетели.

Но как-никак, те, которые бомбы сбрасывали, кое-какой урон нашим приносили. Первое время мы по ним не били, все на зенитки надеялись да на истребителей. А потом видим, одним им не одолеть налетов немчуры, и стали мы ПТР пристраивать, винтовки, пулеметы и тоже начали от стервятников отгрызаться. Вот видим, летит их стая, и вытянулись они гуськом по одному, — значит, скоро в пике пойдут. Ждем. Ждать долго не пришлось, заскользили самолеты один за другим вниз прямо на наши окопы. Откуда-то со стороны опередили нас зенитки, и мы вместе давай бить по коршунам. Бомбы засвистели, которые уже рваться начали, осколки понеслись, но мы в горячке ничего не замечали, а бьем да бьем. Немцы будто тоже нас не замечают и продолжают идти в пике. Ну, думаем, разбойники проклятые, врете, заметите, — и тут один ихний закувыркался, задымился и наземь с треском грохнулся. Мой первый номер пулеметчик засмеялся и говорит:

— Ловко я его смазал, давай другую ленту.

Даю и говорю:

— Дуй, за лентами дело не станет.

Через секунду большой стервятник отделился ото всех самолетов и пошел в пике прямо на наш окопчик. Может, он и в сторону шел, но в такой момент, будь тут хоть сто окопов, каждый думает, что летчик летит только на его окоп. Оно, конечно, не совсем приятно, когда на твою голову летит такая махина, но теряться не надо, побежишь спасаться — скорее смерть схватишь. И решили мы от пулемета не отходить, а продолжать стрелять. Чем ближе самолет к земле шел, тем больше в него пуль и снарядов летело. Оторвались от него бомбы и со свистом — наземь, а сам хотел, видно, подняться да удрать. Но не тут-то было, полетел он вслед за своими бомбами к земле и взорвался. Так дружной стрельбой сообща мы два самолета ухлопали. А тем временем взади