– Ты до этого когда-нибудь работала в гостинице? – спросила ее Валентина, девица с кривоватыми ногами, но с пышной грудью и мясистыми губами.

Новенькая была ее сменщицей.

– Да, в том году во Фрежене,– ответила новенькая.

– Сезонная работа?

– Да, вот так, конец сезона,– сказала малышка, не вдаваясь в подробности.

Обе горничные сидели в закутке, служившем конторкой и одновременно местом для хранения щеток и тряпок.

– Тебе понравилась эта работа? – снова поинтересовалась Валентина, расчесывая волосы.

– Когда нужна работа, приходится брать то, что есть. Да и потом, это не так уж противно. На людей можно поглядеть...– ответила новенькая.

Она старалась держаться уверенно, но на деле вся дрожала от застенчивости и беспокойства, а также от чувства того, что волнение ее было слишком очевидным. Но ее собеседница продолжала расчесывать свои курчавые волосы, с явным удовольствием разглядывая черты своего крупного лица в карманном зеркальце.

– Вот поработаешь, как я, восемь месяцев на шестом этаже,– сказала она,– будешь об этом совсем другого мнения.

Ее-то переводили на третий этаж, и это было как повышение по службе. Третий этаж, с огромным зеркалом в тяжелой позолоченной раме на лестничной клетке, с перилами из красного дерева и со штукатуркой под мрамор в апартаментах, еще хранил остатки былой роскоши отеля. Номера там были более дорогие, клиенты менялись много чаще, чаевые были посолиднее. А на шестом этаже жили постоянные клиенты: журналисты с низкими гонорарами, ограниченные в средствах молодые англосаксы, упрямо старавшиеся в течение шести месяцев, а то и года внушить самим себе, что достаточно лишь пожить в Риме, чтобы в человеке проснулся великий художник или чтобы найти великую любовь. На шестом жили все те, кто, пожив пару недель на третьем, спрашивали у администратора: «У вас не найдется номера поспокойнее?.. Мне хотелось бы пожить здесь некоторое время...»

– Здесь все без гроша в кармане,– сказала Валентина.– А, да ведь у тебя будет еще и графиня.

– Кто это?

– Номер пятьдесят седьмой.

– Настоящая графиня?

– Судя по всему, настоящая. Но с ней будь готова ничему не удивляться.

– А в чем дело?

– Сама увидишь...– сказала Валентина загадочно.– Ах, мне пора вниз. Время готовить постели.

Молодая горничная осталась одна в белом коридоре с коричневыми пятнами дверей.

Гостиница представляла собой набор различных зданий, и поэтому коридор ее не был прямым: он извивался змейкой, то поднимался, то опускался, а в том месте, где потолок резко уходил вниз, было совсем темно.

Грустная, как только что прибывшая в пансионат сиротка, девушка почувствовала, как в ней рос страх перед этим коридором, которому суждено было стать ее владением... если, конечно, все пойдет как надо, если она не будет допускать промахов и если ее не выгонят на следующий же день...

«Нет же, неправда, не служанкой я мечтала стать,– подумала она.– Но если так надо... Лучше уж быть прислугой в отеле. Ну что ж, начну-ка я, пожалуй, с комнат, в которых нет клиентов».

В пятидесятом номере ключ торчал в замке, а из-за двери доносились мужские голоса. Малышка постучала в соседнюю дверь; не услышав ответа, она открыла замок служебным ключом и увидела посреди комнаты совершенно голую девицу, натягивавшую через голову свитер. У девицы были длинные белые ноги.

– О, извините, извините, синьора,– сказала маленькая горничная, закрывая дверь.

– Doesn’t matter[1],– послышалось в ответ из-под свитера.

– Да, синьора, простите.

Некоторое время она простояла в коридоре не двигаясь, с бьющимся от страха сердцем. «Началось,– подумала она.– Только бы она не пошла жаловаться на то, что я вхожу без предупреждения».

В соседней комнате кто-то печатал на машинке. Юная горничная заглядывать туда не стала. В следующих номерах не было никого. Задергивая оконные шторы, она думала: «Но ведь я же постучалась, я уверена в этом. Может, недостаточно громко... Как красиво, когда у женщины такие длинные белые ноги... Только бы она ничего не сказала в дирекции».

В пятьдесят пятом номере на ширму, закрывавшую умывальник, было наброшено зеленое шелковое платье.

«Что делать? Повесить его в шкаф или оставить так, как есть?»

Ей захотелось потрогать ткань, но она не посмела этого сделать и оставила платье на ширме. На постели валялись журналы с цветными иллюстрациями и фотографиями кинозвезд. На раме зеркала, на каминной полке были закреплены и лежали большие фотоснимки, на которых была одна и та же белокурая особа с лицом порочного ангела: фотографии по пояс, в полный рост, в черных брюках, в шортах, в вечернем платье, а еще в купальнике, лежащая на песке, выгнув грудь и устремив глаза к небу. На одном из фотоснимков вместо подписи было написано белым карандашом: «Я».

Девушка несколько минут разглядывала эти фотографии, потом посмотрелась в зеркало, состроила рожицу и вышла из комнаты.

Пятьдесят шестой номер был насквозь пропитан прогоркло-кислым запахом табака. На ночном столике между стопками книг лежали невыбитая трубка, коробка с каким-то лекарством в ампулах, дорожная рамка из красной кожи с портретом довольно красивой женщины с аккуратно уложенными волосами.

«А у меня не было фотографии, которую я могла бы подарить Джино. Интересно, поставил бы он мой портрет рядом с собой?.. Валентина сказала, что у клиентов, живущих на этом этаже, нет ни гроша за душой. Но у них, как бы там ни было, есть на что купить себе платья, большие чемоданы, кожаные рамки для портретов. Хотела бы я быть такой же нищей, как они... Не забыть бы вычистить пепельницу и освободить корзину для бумаг... Джино, конечно, обо мне больше и не вспоминает. Может быть, имей он мою фотографию... Но когда-нибудь найдется мужчина, который всегда будет иметь при себе мой портрет. Это будет высокий и очень богатый мужчина, и он возьмет меня с собой в путешествие. Как мне этого хочется... Но к чему это я размечталась, ведь я знаю, что это невозможно...»

Она остановилась перед дверью пятьдесят седьмого номера.

«А, здесь живет эта графиня»,– сказала она самой себе и постучала. На этот раз достаточно громко. Ответа не последовало, и она вошла.

Лукреция Санциани сидела в кресле перед открытой балконной дверью, выходившей на узенькую террасу, которая шла на уровне шестого этажа вокруг всего здания.

На ней было все то же бархатное платье. Сидела она неподвижно, держала перед собой ручное зеркало в оправе из позолоченного серебра и любовалась собой.

– Я могу приготовить постель, синьора графиня? – спросила молодая горничная с тревогой в голосе.

Пожилая дама не ответила. Позади нее в спокойном небе тысячи скворцов, населявших сады Пинчио и виллы Медичи, исполняли свой необычный вечерний балет. Похожие на щебечущие тучи стайки резко падали на городские крыши, так же резко взмывали в порозовевшее от вечерней зари небо, извивались, словно дым невидимого пожара, принимали самые причудливые формы, таяли, как бы растворясь в пространстве, чтобы потом сбиться в еще более густые и шумные стаи; и никто не мог понять причины буйства птиц, этого шелеста крыльев и писклявых криков: то ли их заставлял это вытворять голод, то ли ими руководила любовь и радость.