День взятия власти национал-социалистами застал армию в напряженном ожидании того, что ей принесет вся эта суматоха. У всех нас было впечатление, что мы присутствуем при каком-то эксперименте, которому мы желали успеха и который считали своим долгом поддержать, чтобы вырваться из лап авантюристов, провалившихся, как говорили, в своих попытках покончить с экономическим кризисом, в то время как мы желали более стабильной ситуации в стране. Мы полагали, что люди нашего круга вступали в партию с намерением своим влиянием направить ее политику в более умеренное русло. Кроме того, народ, не принимавший культ голой наживы и уставший от нищеты, сплотился в своем желании экономического и социального возрождения. Конечно, Гитлер получил на выборах менее половины голосов избирателей, но мы видели также, что враждебные ему массовые партии и крупные организации не оказали действенного сопротивления и что невозможно было больше призывать к всеобщей забастовке, как было в дни Капповского путча. Мы видели, что органы управления – рейхстаг, правительства отдельных земель и всего рейха, даже сам рейхспрезидент уступили. Мы видели – и это четко выделялось первым планом, – что две мощные идеологии современности, социализм и национализм, объединялись в гитлеровском движении.

Однако если мы хотим оставаться объективными, то не должны судить о тогдашней ситуации с сегодняшних позиций. В начале Третьего рейха огромное большинство немецкого народа не предчувствовало опасности моральной и культурной деградации; оно не предвидело войну, которая потрясет весь мир; и оно никоим образом не могло ничего этого предвидеть, вопреки попыткам современной пропаганды уверить нас в обратном.

Мы не ищем здесь доводов, которые бы послужили нам извинениями. Когда хочешь изучать и оценивать намерения и действия людей, надо, прежде всего, поместить их в те исторические рамки, в мир, который они знали, во времена, в которые они жили. Это мы и пытаемся сделать в том, что касается вермахта. Тем не менее мы убеждены, что сегодня эта цель может быть достигнута только усилиями памяти, мысли и совести.

Нельзя упрекнуть немецкий народ за то, что он смотрел на день Потсдама[17] как на синтез старого и нового времен, а не как на слишком хорошо знакомую мизансцену. Потом политические события пошли, казалось, по-старому и привели к частичному отказу от ограничений в военной сфере. Кроме того, следует вспомнить, что Брюнингу, несмотря на то что он пользовался уважением в армии и имел весьма высокий личный престиж за рубежом, державы-победительницы отказали в переговорах о самом умеренном перевооружении, тогда как те же самые державы, когда Гитлер громогласно заявил о перевооружении Германии, лишь выразили свой протест на словах, не подкрепив его прямыми действиями.

Нет ничего необычного в том, что армия, располагавшая лишь легким вооружением и даже деревянными пушками, с радостью приветствовала конец того положения, которое она считала недостойным и временным. Однако форсированное перевооружение не принесло офицерскому корпусу никаких личных преимуществ ни с материальной, ни с интеллектуальной точки зрения. Авторитет его в войсках был немногим выше, чем во времена Секта; жалованье оставалось прежним, и, поскольку вследствие сложившихся обстоятельств на службу вернулось много бывших офицеров императорской армии, карьерный рост должен был замедлиться.

Как мы уже говорили, Гитлер поначалу требовал лишь ограниченного перевооружения, призванного обеспечить защиту и оборону границ рейха. Одновременно и, возможно, независимо от него, но под влиянием его действий, СА попытались создать массовую армию с помощью своих спортивных школ, для которых мы поставляли инструкторов; они выковывали там инструмент будущей революции, полностью сознавая, какой цели хотят добиться. Но об этом в то время не знали. Возможно, Верховное командование надеялось, что сформированные таким образом силы однажды будут напрямую включены в армию.

Дальнейший возможный путь развития событий оставался довольно темным до тех пор, пока однажды, во время летних маневров 1934 года, мы совершенно неожиданно получили приказ немедленно вернуться в места постоянной дислокации и оборонять свои казармы. Якобы СА задумали совершить путч, который вошел в историю под названием «путч Рёма». Реальность подготовки этого переворота так никогда и не была доказана; однако цели тех, кого объявили заговорщиками, были хорошо известны, и люди спрашивали себя, не принял ли Гитлер превентивные меры против опасности, угрожавшей ему с этой стороны.

Гитлер использовал незаконные методы для того, чтобы избавиться от нежелательных для него элементов в партии, в армии, в народе, даже от некоторых собственных сторонников; слепая ненависть СА и СС к своим противникам еще больше усугубила ситуацию. Были уничтожены несколько сотен человек, в том числе и тех, кто не участвовал ни в каком заговоре. Среди жертв этой отвратительной резни оказались и генералы фон Шлейхер и фон Бредов. Заодно Гитлер избавился от Грегора Штрассера, своего главного соперника, а вот одному из реорганизаторов СА обер-лейтенанту Паулю Шульцу, несмотря на тяжелое ранение, удалось избежать смерти благодаря счастливому стечению обстоятельств.

СС, поддержавшие Гитлера при подавлении путча Рёма, в последующие годы увеличивались и развивались как «личная гвардия» фюрера под началом Гиммлера. Очень скоро они слились с полицией, и их позиция стала незыблемой.

Во время этой междоусобной борьбы за власть армия оставалась совершенно пассивной. Официально она была признана единственной вооруженной силой в стране и тем самым оказалась защищена от партии. В конечном счете ее командование, сторонясь политики, потеряло всякое влияние на судьбы государства, в отличие от времени существования рейхсвера.

После путча Рёма впервые стало очевидно, что отныне не существует никакой силы, способной противостоять начинавшемуся террору, а вскоре смерть Гинденбурга порвала последнюю связь с прошлым. Все прежние партии и объединения или путем запрета, или через навязанный им «добровольный» самороспуск прекратили существование. В результате этого буржуазия, чьи моральные и интеллектуальные возможности презирались, потеряла в конце концов всякое значение. Самокритика и скептицизм разрушили веру в возможность какой-либо оппозиции. Ценность свободной личности, составляющая суть европейской культуры, была утрачена. Новое государство, которое его внутренние противники терпели с трудом, поскольку оно являлось плодом случайностей и их собственных неудач, несмотря на усилия своей пропаганды, лишь частично сумело примирить друг с другом различные классы и профессии. Хотя столь желанное единство народа внешне было достигнуто, оно так никогда и не стало реальностью в том смысле, какой вкладывали в него идеалисты, надеявшиеся на него и мечтавшие о нем.

Тем не менее новое государство могло предъявить в качестве своего достижения улучшение социальных условий, что облегчило жизнь многим слоям общества. Диктатура, родившаяся из попрания закона, больше не казалась такой уж плохой, потому что действительно могла записать себе в актив победу над безработицей и общее повышение уровня жизни. Увеличились возможности, предоставлявшиеся представителям всех профессий. Был достигнут прогресс в народном здравоохранении. Социальные меры, направленные на защиту матери и ребенка, забота о молодежи и ее образование, строительство жилья и культурных центров – все это, бесспорно, заставило умерить тревоги, вызванные тем общим фоном насилия, которому народ не находил объяснения. Огромное большинство людей, измученных годами нищеты и безработицы, без особых раздумий обменяло свободу слова и печати, никоим образом не помогавшую им в их бедах, равно как и многопартийность, на создание новых рабочих мест, обеспечивавших им занятость.