Но Энрико плохо разбирался в таких вещах. Масонский король интересовал его так же мало, как апостольский император, и он отказался им служить, не желая иметь ничего общего ни с анархистами, что бежали сюда из итальянских тюрем, ни с салезианцами[22], которые продвигались все дальше вплоть до поселения Святого Николая в Лос-Арройосе. Вначале он отправился в Кордильеры с заданием доставить лошадей для инженеров, строивших железную дорогу. У него было две лошади для самого себя, первоклассные бестии, от которых не удавалось уйти ни ламе, ни страусу. Потом, объединившись с двумя немцами, он купил тысячу овец, сотню коров и лошадей, которых они перегоняли от одной станции к другой, шестьсот километров туда и шестьсот километров обратно, часть животных покупали и продавали они сами, а часть посредники. Вместе с жившим там своим двоюродным братом Энрико создал компанию, но дело не заладилось. Ничего страшного, писал он Нино, бесполезно жаловаться на то, что и вещи, и люди по своему характеру различны.

Зеппенхофер, его школьный товарищ, который тоже туда приехал, не выдержал и через несколько месяцев вернулся домой. Ну и хорошо, нечего и сожалеть, всякая воля разрушает истинное бытие, и надо освобождаться от тщетной веры в себя. Смерть убивает лишь эту веру, то есть никого, уехать значит частично умереть, то есть ничего не значит. В синей тетради Энрико повторил карандашом фразу, написанную им в шестнадцатилетнем возрасте: «Die Freiheit ist im Nichts»[23], свобода состоит в Ничто. Нечего воображать себя учителем, каждое знание — риторика, а учить этому — еще хуже.

Теперь он целыми днями верхом на коне, никого и ничему не учит, только время от времени покрикивает на животных, чтобы они не потерялись; эти сильные звери с прохладными коричневыми спинами, растекающиеся, как морские волны, по бескрайней равнине; их крупы вздымаются и опадают на едином дыхании, тяжелый материнский вздох, а он посреди них на коне, затерянный в лучах вечернего солнца, медленно и неуклонно катящегося к закату. Солнце, красное и холодное, заходит за темную тень этих спин, влажное тепло которых он так хорошо чувствует, когда кладет руки на бока идущих мимо него животных. Наступающий мрак скользит, поднимаясь вверх черной тонкой змеей, поглощающей облака, а затем и небо, разрастаясь и растекаясь, как питон, сворачивается в пятно тьмы, накрывающей все, кроме светящихся кротким смирением глаз какой-нибудь коровы. Он слезает с лошади, валится наземь и, завернувшись в одеяло, мгновенно засыпает.

Ему нравится ездить верхом. Когда он касается сапогом потного лошадиного живота, то поначалу не сознает, где кончается его собственное тело. Вот и кентавр Хирон тоже был образован и разговаривал на предпочитаемом им самим языке. Еще в Гориции, как только выдавалась возможность, Энрико отправлялся скакать на лошади, и именно из-за пристрастия к лошадям начался у него тот небольшой роман с Карлой, ее запрокинутое вверх красивое лицо и чудные голубые глаза под каштановыми волосами были так прекрасны. Карла — это его кузина, вернее, троюродная сестра. Она даже похожа на него своими голубыми глазами, может быть, даже слишком похожа, хотя лишь только глазами, она мечтает о прериях и скачке на ветру, собирается приехать к нему, надеясь все же, что он к ней вернется, иными словами, с высоко поднятой головой ждет настоящей жизни, но ее-то и убивает всякое ожидание.

Энрико нравится, когда после долгих часов, проведенных верхом на лошади, его смаривает сон. Тогда он кладет голову на лошадиную гриву, закрепляясь поводьями вокруг шеи животного, и продолжает ехать верхом в полусонном состоянии с прикрытыми глазами, открывающимися лишь тогда, когда нужно. Он продолжает ехать, в рассеянности, углубившись в свои мысли, как в мягкие, темные воды, на дно, в глухой шелест трав и водорослей, в эту колыбель длинных темных волос. Каштановые волосы Карлы, черные волосы Паулы, Фульвиар-джаула, три удара тимпана звучат под водой, как приглушенное рыдание. Темные и пылающие глаза Паулы, флюоресцирующее море августовских ночей. Дела идут ни хорошо, ни плохо, Карло, но за подобное равнодушие приходится расплачиваться. Расплывающиеся контуры подводного чудака погружаются на дно, прощай, Карло, я хотел бы с тобой увидеться, когда проснусь.

Переписка из-за расстояний и ненадежной почтовой службы непостоянна, некоторые письма, посланные ему на адрес аптеки Верценьясси в Буэнос-Айресе, оказались отправленными обратно. Пришел также денежный перевод от матери, без единого слова. Энрико без ответа отослал его назад в Горицию. Карло писал ему и говорил, что почувствует себя менее обделенным, если как можно скорее получит от него весточку. Энрико перечитывает эту страницу: «Ждем от тебя более весомого вклада в нашу обыденную жизнь». Он откладывает письмо, смотрит на свои ступни, покоящиеся на дровах поближе к костру. На этот раз пришлось надеть носки, потому что похолодало. Минуту спустя он замечает, что на него тупо уставился теленок с ничем не примечательной мордой. Обгладывать, жевать, околевать — это облегчающее груз жизни утешение. Ему прекрасно удается сводить вещи на нет, не давая им разрастаться, потому что они требуют от него того, для чего он не предназначен. Он встает и идет немного прогуляться, не глядя на животных, которые беспокойно отодвигаются, уступая ему Дорогу.

Несколько месяцев спустя после того, как он ему ответил, Карло, жалуясь на его недомолвки, которые он не может понять, приписывает их мучениям и трудностям, которые испытывает там, вдалеке, Энрико. Однако Энрико там, вернее здесь, великолепно себя чувствует и нужды ни в чем не испытывает. Да, сердце его осталось в Гориции, где находится Карло, но ведь можно прекрасно обойтись и без сердца, как и без ноги или руки, замененных деревянными протезами, стоит лишь натренироваться, чтобы потом без труда снова садиться в седло, однако на расстоянии все это трудно объяснить.

Слова Карло доходят до него, величественные и безапелляционные, и падают в пустоту дождем стрел. «Взоры наши в серости жизни неизбежно устремлены к тебе… мы узнали, что значит уверенное и достойное сознание… люди и вещи в мире определяются отношением к тебе… ты, Рико, обладающий высшей силой в самом себе, как святой, связанный необходимостью жить или умереть, продолжаешь оставаться спокойным и уверенным в себе… ты открыл нам дорогу к правильной оценке вещей». Датировано двадцать восьмым ноября, днем его отъезда. Святой в Патагонии? Энрико отрывает взор от письма, в небе плывет большое, плотное облако, и ему кажется, что это его тело парит там, вверху, и движется само по себе. Он же, лежа в полувытянутом положении на земле, представляет собой лишь полую форму, оттиск некоей вещи, которую из него вынули.

Это Карло написал ему те слова, а не он ему, что было бы более справедливым. Сердце у него то сжимается, то наполняется. Энрико слабо разбирается в подобных сердечных метафорах, но, разумеется, там где-то что-то бьется. Однако в этом какая-то ошибка. Учиться вместе в школе — много, но еще не все, одного зовут Карло, другого Энрико, но если бы он не показал ему однажды падающей со скалы струи воды, Карло, вероятно, никогда не написал бы на той своей странице про жизнь, что бежит и исчезает. То, что они столь непохожи, вовсе не дает Карло права утверждать, что Энрико — бог знает кто. Вот и Нино, когда они совершали чудесные прогулки по лесам, всякий раз был одержим страстью забраться на вершину горы, тогда как для Энрико приятнее было время от времени растягиваться на земле и смотреть на ромашки, которые снизу казались такими крупными и высокими.