– …фамилия молодого красавца – Разумовски. Мальчики – дети его сестры, его племянники. Они носят фамилию Тараканофф. Такие странные русские фамилии! Эта весьма странная история!.. Русская императрица Элизабет – дочь известного Петра Великого…

О Петре Великом Михал знал, и невольно перебил рассказчика:

– Я знаю о Петре Великом…

– Кто же не знает!.. Образ жизни дочери этого великого отца оказался чрезвычайно вольным! Элизабет правила самовластно и меняла возлюбленных фаворитов, как иные дамы переменяют вышитые перчатки! Подобно всем московитам, императрица исповедует греко-восточную ортодоксию[11]и обожает церковное пение. По ее приказу со всех концов обширной империи свозили в столицу юношей, обладавших хорошими певческими голосами. Одним из них явился малоросс по имени Алексис Разум. Однако его ожидала карьера более замечательная, нежели карьера церковного певчего. Совсем скоро он сделался любовником Элизабет! Далее последовали многочисленные благодеяния: драгоценные подарки, графский титул, поместья. Сметливый прелестник, происхождение которого было на самом деле совершенно простое – крестьянское, поспешил привезти в столицу империи всех своих многочисленных родственников. Все они обласканы императрицей, осыпаны титулами и подарками. Сегодня мы имели удовольствие видеть младшего брата Алексиса. Его имя не то Чирилло, не то Кириак. Свою простонародную фамилию «Разум» они изменили на «Разумовски», на польский лад. Брат и племянники фаворита путешествуют, переезжая из одной европейской столицы в другую, осматривают достопримечательности и пользуются всеми удовольствиями существования знатных богачей. Мне известно, что в салонах Вены молодого Чирилло, или Кириака, прозвали Полидором…

Это прозвание удивило Михала, показалось ему странным. Он не так худо учился. Латынь и греческая мифология еще крепко держались в его памяти. Он тотчас припомнил двух античных Полидоров…

– …один – прадед Эдипа, а другой – сын Приама…

– …да, да, да!.. сын Приама, был послан к царю Полиместору, чтобы тот сохранил троянские сокровища. И там, у Полиместора, в Херсонесе Таврическом, был убит…

– Полиместор и убил его!

– Да, верно!..

– Очень странное прозвище! Так ясно, явственно напоминает оно о кровосмешениях и злодейских убийствах, о всевозможных страданиях…

– Возможно, существует еще какой-то Полидор, в той же мифологии, или в каком-нибудь романе… – предположил Фричинский…

Михалу почудилось, будто собеседник пристально взглянул на него, подняв глаза над чашкой. Вдруг Михал вообразил своего славного разговорчивого собеседника проницательным и мудрым. Вдруг чудилось Михалу, будто Фричинский угадывает его самые тайные мысли, те самые мысли, которые Михал сам от себя пытается скрыть!.. Михалу захотелось тотчас уйти, но тотчас уйти нельзя было. Старик еще что-то говорил о Радзивиллах, о польской знати и ее генеалогических связях с французскими аристократическими домами… Конечно, никакой особливой проницательности натура Фричинского не заключала в себе. Но Михал волновался все более и более. Наконец поднялся, извинился за неучтивость и сказал, что вынужден поспешить. Старик охотно благодарил за приятную беседу. «Только бы он не предложил мне деньги за угощение!» – подумал Михал с досадой. Это было бы оскорбительно, подобное проявление жалости к бедному студенту. Но господин Фричинский был, разумеется, слишком хорошо воспитан для того, чтобы делать подобные предложения!.. Они распрощались. Вскоре Михалу Доманскому пришлось покинуть Краков. Более никогда не встречал он Фричинского, но отчего-то иногда вдруг задумывался о нем; отчего-то жалел старика и думал, что тот, должно быть, уже умер…

* * *

Сельцо, обретавшееся во владении отца, называлось Задолже и помещалось в Пинском уезде. Нотки пинского выговора так и не стерлись никогда в голосе Михала. И бывало, в его скитаниях находило на него такое особенное настроение, когда ему казалось, что если бы сейчас повстречался с пинчуком, то очень бы обрадовался… Охваченный подобной ностальгией, он вызывал из памяти живой облик старшей сестры Хеленки и припоминал некоторые ее девичьи песенки…

Тыхо, тыхо Дунай воду нэсэ,

Еще й тыше деука косу чеше.

Що й вычеше, то й на Дунай нэсэ:

– Плыви, каса, пид зэлэные луги,

Задай тугу зэлэному лугу,

Задай жалю зэлэному гаю…

В хозяйстве отца трудились патриархально, мерили время от косьбы до жатвы, сеяли овес – на корм коням. Девок посылали по землянику, по чернику, по грибы, по орехи. В саду при доме высились липы, разрастались кусты жасмина. Всем семейством ехали в костел. Сидел на скамье деревянной жесткой рядом с отцом, новые панталоны и курточка также ощущались жесткими, моргал серыми глазами, коричневые, самую малость волнистые волосы подстрижены были в кружок. Разглядывал тишком других шляхетских детей, мальчиков в кунтушиках, в новых курточках, девочек в светлых платьицах. Ждал Рождества. Рождество приходило. Приезжали гости в нарядных кунтушах с разрезными рукавами, откинутыми на плечи, бросали в сенях сукни. Шумели. Он вдруг робел, забивался куда-нибудь в угол, думал о шопке, поставленной в костеле, о фигурках Божьей Матери и волхвов. Наверное, это было дурно: хотеть поиграть с этими фигурками! Ребята из деревни приходили с колядками. В Кракове он и сам ходил с колядовщиками, краковские студенты этим славились. В Сочельник ужинали горохом и капустой. Отец как настоящий сельский житель приказывал ставить в большой горнице на Рождество необмолоченный сноп – к доброму урожаю. Пили много, ели красный борщ и баранье жаркое. На Пасху катали писанки – крашеные яйца, наедались ветчиной и сластями. В обычно будние дни семья довольствовалась кашами, постным супом – граматкой, скромные блюда запивали пивом. Отец ездил на ярмарку, брал с собой Хеленку. Старшая сестра не забывала братца, привозила ему гостинцы, игрушки, коврижки и маковые печенья. Отец покупал дочери украшения. В большом деревянном сундуке сохранялось приданое – простыни и скатерти из хорошего льняного полотна. Всякий раз, вернувшись с ярмарки, Хеленка что-нибудь новое прибавляла в сундук. Однажды упросила отца купить ей недешевый подарок – толстую книгу – описание приготовления самых разных кушаний. Когда Михал начал учить латынь, прочел и название книги: «Compendium ferculorum»…

В большой восьмиоконной горнице буфет возвышался, как дворец, украшенный башнями и башенками, цветными стеклами. За столом сидели чаще всего на лавках, резные гданьские стулья берегли. Ковры были – приданое матери, купленные у купцов-армян, вытканные где-то в Кавказских горах; наверное, пальцами проворными таинственных красавиц-ковровщиц. Серебряные мисы, стопы и стаканы с крышками блестели, начищенные, на буфете. Старинные пищали висели на стенах. Портреты рядом с оружием казались также воинственными. Большой портрет королевы Ядвиги[12], старинной польской красавицы, тоже, казалось, смотрел сурово. Ее супруг, литвин Ягелло, победил в битве при Грюнвальде рыцарей Тевтонского ордена, а она отдала свои драгоценности на то, чтобы Краковский университет был устроен лучше прежнего!..