Годы спустя, когда моя приемная мать бредила, умирая, я узнал, почему они с Пастором Фелпсом не обзавелись собственными детьми. Причиной явилась, в частности, несостоятельность мужского органа и сопутствующего снаряжения Пастора после случая, произошедшего с ним в детстве: Фелпс обнаружил в штанишках живую змею, гадюку, и был вынужден задушить ее голыми руками. Эмоциональная травма возымела трагические последствия: с тех пор как Пастор стал юношей, а позже достигнул зрелости, всякий раз, когда его предмет шевелился, пред мысленным взором Фелпса представала змея, заставляя его, вопреки собственной воле, вспоминать процесс удушения – ив результате любое, даже гипотетическое, возбуждение подавлялось задолго до того, как что-либо могло произойти между Пастором и миссис Фелпс.

– И это чистая правда, Тобиас, – хрипло выдохнула мать на смертном ложе. – Это создание убило нам всю радость и повинно во многих трагедиях нашей спальни.

Не желай они столь отчаянно завести ребенка, взяли бы они меня в дом? Не знаю, но они были хорошими людьми и – до великого помешательства моего отца – не желали мне зла.

Но я отвлекся.

Итак, вернемся в русло моей автобиографии, начавшейся в традиционной манере с истории моего появления на свет, насколько я способен ее изложить. Да, дамы и господа, я подкидыш. Впрочем, счастливый: Пастор и миссис Фелпс взяли меня в свой дом – Пасторат, Тандер-Спит, окрестности Джадлоу, Нортумбрия, Англия. С искривленными стопами ничего было не поделать, и мои приемные родители просто наложили чистые повязки на рану в основании моего позвоночника и всю неделю молились. У моего приемного батюшки, словно у мастера игры на волынке, всегда хватало стойкости, если требовалось пообщаться с Господом. Вместе мои приемные родители сняли повязки и приложили сделанные Пастором собственноручно примарки из водорослей и одуванчика, присыпали их овсяной мякиной и помолились еще раз. Через шесть недель молитвы были услышаны. Кожа вокруг раны стала затягиваться, образовав выпуклый щегольской шрам над копчиком.

Тогда Пастор Фелпс на коленях простил гадюке ее вероломство и возблагодарил Бога:

– Вот Твое поручение нам. Всемогущий; мы уже оставили надежду, но Ты ниспослал нам дитя, хоть я и принял его за подпитка – что, как Ты понимаешь, сделать нетрудно, когда создание окружено перьями, – дабы мы растили его. Господи, во имя Твое и во славу здесь, в Тандер-Спите, в пристанище храма Святого Николаса и доме трех сотен двадцати трех – нет, отныне трех сотен двадцати четырех – душ человеческих. Не говоря о морских тварях, таких как макрель, и осьминоги, и киты, и – последняя, но отнюдь не худшая – сардина, рыба Твоя Господня. И о пташках небесных, средь которых баклан и благородная моевка. И – прости Господи, если впоследствии я потеряю нить молитвы, – я, вернее, я и миссис Фелпс, моя дражайшая супруга, пусть брак наш, строго говоря, и не скреплен до конца пред Тобою, Господи, по причине случая с постыдной гадюкой, мы благодарим Тебя от всей души за неожиданное, но весьма желанное пополнение в нашей семье. Аминь!

Что ж, Эдвард Фелпс, подумала миссис Фелпс. Этот подкидыш – меньшее, что ты можешь мне предложить, будучи таким олухом в постели. И ничего не сказала, а только улыбнулась супругу привычной то ли слабой, то ли героической улыбкой и с нерешительной признательностью вздохнула. Конечно, любой ребенок лучше, чем никакой, когда ты на пороге перемен, – и, поджав губы, она принялась менять наспех сшитые пеленки. Мой стул ей не нравился – зеленоватый и напоминавший коровью лепешку; миссис Фелпс не привыкла возиться с детьми, но была усердной слугою Господа, так что, получше приглядевшись к зелени, она поняла, что делать. Запеленав меня потуже, чтобы не вертелся, она храбро прижала мой тонкий ротик и курносый носик к своему отвисшему соску и дала сосать. Если и существует отличный пример торжества слепой веры над человеческими психологией и разумом, это был он. Три дня ничего не текло, и соски сорокашестилетней миссис Фелпс трескались и горели, несмотря на ромашковый крем, коим она натирала их днем и ночью. Но потом вдруг, когда она уже готова была сдаться – еще одно чудо: цельное человеческое молоко хлынуло из ее груди, и я принялся жадно пить, и тучнеть, и отращивать гриву огненно-рыжих волос, густых и жестких, как у осла. И тогда мои родители пали на колени на расшитую подушечку, лежавшую на каменном полу для подобного непредумышленного ликования, и возблагодарили Господа, невзирая даже на то, что я чуть было не откусил матушкин сосок.

Вот такая история.

Как Иисусу и множеству других мальчиков, чьи родители не чаяли в них души, мне с детства говорили, что я «подарок Небес».

Позже, это сменилось на «проклятье Ада».

Что есть человек, удивлялся я тогда, как не нагромождение кожи и скелета, с потрохами и почками, запертыми внутри? И что есть сей предмет, его мозг? Не более чем грецкий орех-переросток в футляре из кости. Что есть его сердце? Всего лишь жалкий орган.

А вот душа…

В Лондоне стоит промозглый февраль. Год все еще 1845-й, но это совсем другой 1845-й, чем обыкновенная пахта времен года, двенадцать месяцев в крошечной глуши Тандер-Спита, где только что появился Тобиас Фелпс. Это столичный, утонченный, светский 1845-й, 1845-й монументальных исторических сдвигов и яростных политических и общественных дебатов, 1845-й филантропии и коммерции, Империи и устриц, многослойных юбок, детей-трубочистов, разносчиков бакалейных товаров и вареной бараньей грудки под соусом с каперсами. Яркий, сиятельный 1845-й, полный надежды и величия, не без примеси распутства и разврата по краям, год, в который мы сейчас пролетаем над столицей в воображаемом монгольфьере,[7]придирчиво разглядывая серое лоскутное одеяло распростершегося внизу Лондона. Вот собор Святого Павла, огромный почерневший купол, что выглядывает из клубов печного дыма. А вот и Темза, изогнувшаяся, будто кобра с аппендицитом. И Тауэр-бридж, и здание Парламента, похожее на крепость и одновременно на торт, и внушительный выступ Биг-Бена.

Ой, кто-нибудь умеет управлять этой штукой?

Если да, то поплывем на запад: проведите наше судно к элегантным кварталам Бельгравии и на секунду остановитесь полюбоваться серповидными изгибами оштукатуренного кирпича и блестящими черными дверьми, недружелюбными ступеньками и кадками с самшитами фешенебельного тупичка Мадагаскар-стрит. Зависните здесь на минуту у окна четвертого этажа дома четырнадцать, дабы понаблюдать за парой двуногих млекопитающих в естественной среде обитания – дома, в гнезде, кое одновременно и берлога, и садок, и нора, вместилище запасов, питомник и зал для раздумий. Что за необычное создание – человек! Странно также, что, в отличие от многих млекопитающих, у этого зверя нет определенного брачного сезона. Тем более нам повезло – мы прибыли сюда вдень, которому суждено стать знаменательным.