И полетело-поехало: мелькнула на экране Угарова, затем мелькнула еще – и зачастила внезапно во всех «телеящиках» распространяясь по всевозможным программам со скоростью звука. В городских новостях теперь видели бабу то рядом с пузырями в генеральских мундирах, то на главном входе «Рэдиссон Славянской» (очередная на руках сладко тявкающая левретка), а когда вдруг крупным планом объявилась она на ковре важнейшего кинофорума, желчные критики взвыли уже всей стаей. Никто ничего не мог им объяснить. Пока занимались разгадкой (ведь должен же был сидеть в неком кабинете обязательный виновник безобразия) – Угарова окончательно облюбовала останкинские студии, рассуждая с приглашенными домохозяйками о полезности гречневой каши пополам с редиской и луком. Впрочем, не минуло и недели после ее появления на «Добром утре», – как одним вечером, самым прайм-таймовским часом, уже в качестве новой ведущей «Событий» на всю страну схватилась она с двумя приглашенными физиками, и так страстно взялась нести чушь о коллайдере, что новосибирские умники мгновенно вспотели. Интеллектуалы обеих столиц, с опаской следившие за взбесившейся первой программой, окончательно завелись: «Позвольте, да кто это? Что же такого сделала, чтобы быть допущенной?..»

Вся и тайна, что – ничего. Пока умники судили-рядили, баба заполонила собой экраны. В одном особенно популярном шоу прямо в камеры Машка подтянула колготки, окончательно и оглушительно став знаменитой. Загудели газеты, скопом наскочили на нее юнцы и старлетки, и угаровская свита (акробаты, актеры, гопники, какие-то обкуренные мотоциклисты) разрослась до угрожающих размеров.

Однако были уже на подходе воскресные «Пляски и звезды»: разругавшись с судейством (вполне, кстати, робким), баба показала свою холеную задницу растерявшимся, как и физики, судьям (а заодно всей завывшей шестой части суши). Целый вихрь негодования взвился теперь до небес! « Столичная правда» с «Днем» в один голос назначили ее королевой плебеев. Для экстрасенсов сатанизм Угаровой сделался очевиден (тут конкуренты все как-то вместе во мнении сошлись), и даже в привычной к подобному трэшу Москве всерьез запахло судом, однако рейтинги от Владивостока до Кенигсберга взвились такие, что, накидав в мешок долларов, останкинские воротилы тотчас бросились с тем мешком по Охотному Ряду. Всеобщий крик был потушен в галерее тамошних кабинетов (успевшую сколотиться в коридорах партию ревнителей нравственности в один миг виртуозно заткнули). Прокурор на сей раз лишь погрозил Угаровой добродушнейшим пальцем. Впрочем, одного из его назначенных было по этому делу следователей заметили вскоре за занавеской в «Яре». В те дни совсем некстати полыхнуло и в Басманном суде: твердили – нещадно рвет эта вхожая уже во все московские кланы Салтычиха за уши и волосы своих горничных, а также «приглаживает» их в потайной пыточной универсальным «бошевским» утюгом. Некая жертва в фартуке вопила и плакалась в микрофоны о ее крайней свирепости. На удивление многим, Машка не возражала: засучив рукава, со всей страстью рванулась баба заявлять об отъявленном воровстве выгнанной из дома прислуги. Нанятые Первым каналом адвокаты объяснили затаившему дыхание столичному миру – не только нещадно лупит служанок барыня, но ведь и кается, платит жертвам своим звонкой монетой.

Дело вновь, как водится, погасили!

Несмотря на весь показной визг, затворницы окаянной Рублевки (да и Николиной Горы тоже) тайно восхищались, что вот так, залихватски, запросто может хряпнуть Угарова по зубам прислугу, и ведь ничего, утрутся фартуком: божья роса – и только! После знаковых «Плясок и звезд» Машку сравнивали с Чиччолиной. Правда, тут же нашлись и защитники. Толпа, в которой отметился чуть ли не весь молодежный зоопарк – от эмо до акварельных панков, – днем и ночью восторженно теперь толклась в Столешниковом. Старуха, повар и новые горничные черным входом робко крались мимо восторженных эпилептичек-девиц на прогулки и рынок. Почитатели, не унимаясь, все стены «купца» расписали краской из баллончиков («Угарова-форева!»), печать совсем озверела: многим, читавшим «Листок актера» и «Ведомости», с подачи того же «Листка» («беспородная тварь» и «хабалка»!) взаправду казалось – в столице воцарилось зловещее чудо. Что касается Интернета – вселенский хор блоггеров запоздало несся вслед бабе, но Угарова лишь хохотала на ругань. Ее заметно укоротившийся балахон и ботфорты были у всех теперь бельмом на глазу. То и дело расползалось по Москве: вот вновь матюгнулась в эфире, вот опять подтянула колготки…

В то же время священник храма в Филипповском[3] нежданно-негаданно столкнулся с новой прихожанкой. В немыслимом по скромности платье, оградившись смирением от нуворишеской, трижды проклятой Богом Москвы, оставив гонор в недавно купленном «бентли», покаянно пробралась Угарова в церковный угол и затаилась за кустом из горящих свечей. Сине-бледной приплыла она затем к руке пастыря, покрывшись платком, чтобы узнаваемое теперь на каждом углу лицо сделалось неприметным, и на исповеди так вцепилась в ошалевшего батюшку (не хватило сил ему выдернуть руку), так жарко, с заструившимися вдруг слезами, шептала ему, и такое на себя нашептала, что священник совсем сконфузился. Кое-как отслужив (и вызвав даже своей растерянностью тайное недовольство церковного старосты), он поспешной рысью возвратился домой, где до вечера, потряхивая гривой, взволнованно бормотал, не замечая жены и детей: «Ну и баба! Ну и баба!» И даже проснувшись наутро (вновь нещадно перепугав свою попадью), первое, что произнес: «Ай да баба!»

Сомневался он было – однако не оказалось прихожанки скромнее. Нельзя было молиться более искренне. Угарова даже ночами выстаивала службы, да крестилась настолько неистово, что умилялись прихожане и заглянувшие странницы («Уж, милая, не надо так!»). С одной же старушкой она столь ласково пообщалась, что сухонькая богомолица, встав на цыпочки, поцеловала в лоб благочестивую Марию Егоровну со словами: «Дай-то Господь, чтобы всегда светилась ты так, как нынче светишься. Истинная благодать сейчас на тебе». И правда, светилась Машка, и часто к начальству бегал с тех пор священник с ее пожертвованиями, не зная, куда их и девать. Нищие у порога церкви, побросав костыли и картонки, выстраивались теперь гвардейскими шпалерами, ожидая выхода бабы.

На темной и окаянной окраине, в бараке без антенны и света, потомственного Багратионида поджидала гадалка, замутненная и душой, и глазами. Втолкнули к ней князя. Хозяйка коптящей свечи, лишь взглянув на кавказца, кинула нож на стол и вот что ему проскрипела: «Либо останется он (нож) в ее груди, либо рабом у ног ее до кончины своей будешь ползать. Ибо это даже не порча, а настоящее шаломэ». Что есть «шаломэ» – не объяснила, но добавила: «Выбор твой невелик. Либо тюрьма, либо погибель. Но коли выберешь нож, в глаза ее не гляди, и заткни уши, чтоб не слышать ни единого слова…»

Князь тотчас выбрал, ибо силы терпеть уже не было. И бросился к «хаммеру»-сакле. Несясь затем кругами к центру по закупоренным улицам, рвался несчастный как можно быстрее закончить пытку (пусть даже ценою бесславного бегства затем из столицы в унылый Тбилиси, в нищие горы, а, может, и дальше Куры с Казбеком) и всю дорогу стонал одну мантру: «Лишь бы дома была, проклятая».