Я попал в рабство, горько подумал Гиви.

Он чувствовал себя обманутым. Он, Гиви, широко потратился, чтобы порадовать хорошего человека Мишу Шендеровича, потому что прельстился призрачным ореолом сурового мужского братства.

Он тяжело вздохнул и перегнулся через борт.

В глубокой тени скользнула еще более глубокая тень — торпедообразная, гибкая. Он машинально отпрянул.

И вовсе он не хотел топиться. Так, поглядеть только…

У перил — это ведь перила или что? — подумал сухопутный Гиви, — возникла бледная трепещущая фигура.

Алка в каком-то немыслимом сарафане с открытой спиной стояла, вглядываясь в даль, перебирая на одном месте длинными загорелыми ногами, словно приплясывала под льющуюся из окон салона музыку…

Гиви пошевелился.

— Э-э-э… — нерешительно сказал он.

Алка обернулась, окинув его равнодушным взглядом серых глаз, которые сейчас, в лунном свете, казались почти черными.

— А-а, — в свою очередь протянула она, — Это ты…

Гиви лихорадочно соображал.

«Никогда я не был на Босфоре… Я тебе придумаю о нем… Все равно глаза твои как море… Голубым трепещутся огнем…» Нет, не трепещутся. Какое-то другое слово. Полощутся? Плещутся? Черт, забыл…

— Морем любуешься? — безразлично спросила Алка.

— Ага, — выдавил Гиви пересохшим горлом.

Усладите меня вином и освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… Или наоборот? Почему, ну почему так бывает? Не те девушки ему нравятся, что ли? Лично сам Гиви всегда думал, что хорошие спутницы жизни получаются из тихих серьезных девушек в темных юбках ровно до середины коленной чашечки. Но у его гормонов было на этот счет иное мнение.

В воде за бортом что-то подпрыгнуло, потом тяжело плюхнулось обратно в воду.

Гиви вздрогнул.

— Ты чего? — удивилась Алка, — Это ж дельфины играют.

— А я думал, акулы…

— Тут, к твоему сведению, акулы не крупнее скумбрии.

Далеко, на горизонте вставало неяркое пока зарево, играя в сбежавшихся тучах.

Алка стояла, облокотившись на перила, по прежнему лениво притоптрывая стойной стопой с лакированными ногтями. Ногти блестели в лунном свете.

— Это — что? — Гиви кивнул в сторону зарева.

— Как — что? — вновь удивилась клиническому неведению Алка, — Стамбул, конечно. Вернее, рефлекс от городских огней. Исключительно населенный город с интенсивной ночной жизнью.

— А-а…

Гиви вновь открыл рот. Колышутся огнем! Точно!

Из соленой теплой тьмы донесся голос.

— Аллочка? Алла Сергеевна?

Алка, сразу оживившись, резко обернулась.

Некто, в ослепительно белом кителе, выступивший из тьмы, тянул по меньшей мере на помощника капитана.

— Луной любуетесь?

— Да так… — неопределенно протянула Алка, — скучаю.

— Вы же обещали позаниматься со мной языками!

— Сразу несколькими? — великодушно спросила Алка, — ну, можно попробовать.

Некто в белом взял ее под руку (хозяйским жестом, отметил Гиви) и повел в сторону музыки и света.

— Никогда я не был на Босфоре… — донеслось до Гиви.

Он стиснул зубы. Равнодушная луна оловянно таращилась с небес. Под корпусом судна сновали темные тени. Из салона донесся женский смех.

Гиви чувствовал себя до омерзения одиноким. Совершенно одинокий, никому не нужный Гиви, стоящий на палубе теплохода, почему-то плывущего в Стамбул, захваченный ненароком холодными руками судьбы, развязующей и связующей узлы, по причине сходства с неведомым, но оттого не менее омерзительным Яни…

А ведь мама меня любила — ни с того, ни с сего подумалось ему. И тетя Натэлла.

…В каюте было полутемно. Тетка глухо храпела за задернутой занавеской. Гиви, сжав зубы, рухнул, не раздеваясь, на койку и закинул руки за голову.

— Нагулялся? — благожелательно спросил Шендерович. — Поспал бы лучше, завтра вставать рано. Прибываем…

— Ты бы лучше за Алкой приглядывал, — буркнул Гиви.

— А что — Алка? Я за Алку не беспокоюсь. Она сейчас на самообеспечении. И напоют ее, и накормят.

Он обеспокоенно поглядел на Гиви.

— Ты что, втюрился, что ли? Ты ее зря всерьез принимаешь, Алку… Не того полета она птица… Вольная она птица, брат Гиви. Вот погоди, вернемся из Турции, долю твою тебе выплатим, приоденем, другую найдем. Хорошую.

— Иди ты к черту, — горько сказал Гиви.

* * *

Гиви одурело вертел головой — шум торговых улиц и ослепительный солнечный свет вместе создавали стойкое впечатление, что он попал в пчелиный улей. Что активно подтверждало обоняние — отовсюду лился сладковатый запах вареных на меду сладостей; на каждом углу приплясывали лоточники, вокруг которых вились одуревшие осы.

В судорожно стиснутой руке нагревалась бутылка пепси, которую купил ему Шендерович.

Над городом висело марево.

Я иду по Стамбулу — на всякий случай напомнил себе Гиви. Вот это я. А вот это — Стамбул. И что я, спрашивается, тут забыл?

— Эй! — кто-то схватил его за рукав. — Русский, да? Смотри сюда, русский!

Гиви попытался освободить рукав. Но сухощавый турок в красной жилетке вновь нырнул за свой прилавок, не ослабляя хватки…

— Ковры берем, да?

— Нет, — сухо ответил Гиви.

— Хали, килим! Гляди, какой красота! Невеста подаришь! Мама невеста подаришь!

— Не надо, — Гиви попытался освободиться.

— Та девушка подаришь! — продавец кивнул на Алку, которая через две лавки от них задумчиво прикладывала к шее кораллы. — Красивый девушка. Сразу любить будет!

Гиви, наконец, сумел высвободиться.

— Слушай, какой ковер, — сердито проговорил он с ужасом внимая собственному, вновь пробудившемуся опереточному акценту, — Куда я его? В карман спрячу?

— А! — понимающе кивнул продавец, — тогда вот! То, что нужно мужчина!

Он отдернул пеструю занавеску, демонстрируя стену, спошь увешенную причудливо изогнутыми кинжалами. Гиви вновь застыл. К оружию он питал слабость. Особенно к холодному. Оно придавало уверенность.

Ятаганы — решил Гиви.

Он нерешительно полез в карман и вновь скривился.

Сука этот Шендерович.

Продавец, видимо умеющий читать по лицам, мигом потерял к нему интерес.

— Гиви! — заорал Шендерович, выныривая из-за очередной лавки, — блин! Яни! Ты что уставился. Давай сюда!