«Русский, ты знаешь предсказание, что, если неверные приблизятся к Софии, появится ангел божий (l'angelo di Dio) и поразит их огненным мечом (una spada infuocata)?» — она говорила о том, что пугало её, и в тоже время кокетничала. «Но я не верю в ангела», — продолжала она. Лола захватила с собой маленький кувшинчик вина и изредка подливала в чашку, делясь со мной. «Я думаю, если османы прорвутся в город, они просто сделают с нами, всё, что захотят», — грустно хихикнула Лола и сделала большой глоток из кружки.

Мы зашли в огромное пространство собора через гигантские двери, которым, казалось, был не страшен никакой штурм. Низко висящие на цепях обручи-подсвечники, отбрасывали золотой отблеск на ряды исполинских колонн — тёмно-зеленых и красных, на золотой купол и иконостас. Пение невидимого хора заставляло дрожать тёплый воздух. Оно подымалось под купол, соединяясь с лентами сладкого дыма. Собор был полон, казалось, весь город собрался помолиться в этот страшный час. Толпа прижала нас с Лолой друг к другу, с волнением я ощущал ее тёплую грудь, упиравшуюся в мой локоть.

Сквозь черные спины горожан иногда были видны священники в золотом облачении. Раз или два мне на глаза попался белый светящийся прямоугольник айфона.

Звякая и поблескивая доспехами, вошла обособленная группа военных. «Генуезцы!» — услышал я шепот Лолы. Её рука в толчее взяла меня за руку. В темноте блеснул ее взгляд. Я пожал ее руку, мне нужен был друг в этом чужом мире, и просто она мне нравилась.

Произошло движение людской массы. «Василефс!» — прошептала Лола, касаясь губами моего уха. Глаза ее влюбленно сияли, ее жаркое дыхание пахло вином. Императора — последнего императора Византии — мне почти не удалось рассмотреть: я видел, как к алтарю быстро прошел высокий человек в плаще. Он сказал короткую речь по-гречески, обнял какого-то священника. Собор наполнился шарканьем — все в соборе, включая императора, опустились на колени. Тут Лола уронила свой полупустой кувшинчик и глупо хихикнула. Вокруг раздался возмущённый шёпот.

20

Когда служба закончилась и мы с Лолой, уже обнявшись, вышли из великого собора, темно синее небо над Константинополем было усыпано звездами. Вдали угадывался шум идущего сражения. Ночное небо озаряли едва заметные всполохи.

Лола, бесстыдно прижавшись ко мне, сказала: «Завтра Мехмет захватит город. Мне страшно, пойдем ко мне».

Она была пьяна. Я тоже. Я спросил, почему тогда, у костра, все засмеялись при словах «русский посол». Оказалось, есть анекдот про русского посла по имени Вышата (governatore Vashata), который не смог сдержать большую нужду на приёме у императора. Выходит, вот над чем смеялись венецианцы, глядя на моё брюхо. И правда, смешно.

Пока мы, обнявшись и сталкиваясь бедрами, шли в темноте по площади, мимо какого-то бесконечного стадиона, навстречу нам торопливо проходили жители с мрачными лицами, неся поклажу, которая тускло позвякивала. Иногда это было оружие. Над нами в ночном небе белели беззвучно носящиеся чайки.

21

Спал я, наверно, часа четыре. Я проснулся от холода: во сне Лола стащила все одеяло на себя. Голова у меня была одурелая, руки и ноги не очень слушались. Стараясь двигаться бесшумно, я с лязгом задел ногой медный ночной горшок, куда я вчера пьяный, хохоча, мочился. Лола перевернулась на спину. Над кроватью, на специальной полочке под распятием стояло два видавших виды айфона. Вчера Лола объяснила мне, что это подарки ее богатых любовников: «Еврайко пайнхиди, из которых ушёл свет (la luce è sparita)». Даже «сдохшие» бесполезные айфоны все равно здесь ценились.

Я тихо подошел к открытому окну, сквозь утренний туман внизу блестело море, кричали чайки. Как хорошо было бы насладиться этим утром вместе с Лолой, не спеша, узнать этот давно исчезнувший мир. Однако, в воздухе звучал какой-то гул, заставлявший волноваться. Я внимательно посмотрел на крепко спящую женщину. Рот ее был приоткрыт, она немного храпела, ее губы и зубы почернели от вчерашнего вина. Я почувствовал жалость к этой совсем чужой женщине, так безоглядно открывшейся мне, представив, что с ней сделают турки сегодня. Натянув джинсы, захватив одежду, я выбрался из дома и зашагал, одеваясь на ходу, вверх по пустой улочке. Меня била легкая дрожь — то ли от утренней прохлады, то ли от волнения — наступал великий день, возможно, день моей смерти.

Я шёл мимо арок стадиона к дому Аркадия. Площадь, по которой Лола вчера вела меня к себе домой — была покрыта сияющим на солнце туманом. Над туманом, как град небесный, виднелась царственная София: над гигантской тёмно-красной аркой, прорезанной в розовых стенах, вторя ей, сверкал широкий купол. Ряды узких бойниц ослепительно горели на солнце, словно выпускали сияние, зарождавшееся внутри собора. На секунду эта величественная красота кольнула меня в самое сердце, превзойдя волнение.

Туман скрывал всё кроме звуков. Оглушительно прогрохотали копыта невидимого коня с невидимым всадником. Вокруг слышались негромкие звуки активного, но едва видимого движения. Весь город, казалось, в 5 утра начал рабочий день: слышался скрип колес, ржание лошадей, голоса и, вдалеке, церковное пение и звон одинокого колокола. Ощущение утренней свежести и романтического приключения совсем выветрилось: волнение, боязнь не успеть (куда?) совершенно захватило меня. Вчера Лола сказала, турки захватят город. Похоже, так и будет. Как я выберусь в будущее? Убьют ли меня турки в этом «1400..каком-то году»?

22

Чего я меньше всего ожидал увидеть в 5 утра перед домом Аркадия — так это лошадь, запряженную в повозку (колеса были заклинены, чтобы повозка не скатилась вниз по улочке). Когда я подходил, вчерашняя тётка, кряхтя, уложила тяжелый тюк и вернулась в дом. Я замедлил шаг: выходит, Аркадий эвакуировался. Не как легкомысленный Шармант, он уж, верно, выучил точную дату падения Константинополя. Значит, точно, сегодня мы все погибнем. Было непонятно, зачем мне идти к Аркадию. Но не просто же было дожидаться смерти. Возможно, Аркадий как-то поможет мне вернуться в будущее.

Дверь в дом оставалась открытой. Я постучал, за дверью явно никого не было. Где-то в самой глубине дома послышались голоса. Волнуясь, я без спроса вошел в чужое жилище. Я прошел через пустую прихожую, брезгливо вдыхая запахи чужой жизни. Всюду были признаки, что дом бросают: пустые сундуки и шкафы были открыты, на каменном полу валялось разбитое зеркало.

Голоса слышались ближе: на втором этаже ругались по-итальянски. Я поднялся по скрипучей