В поэме Байрона «Манфред», есть отрывок, выразивший то, что творилось тогда в моей душе: «Кто хочет повелевать, тот должен быть рабом; Кто хочет, чтоб ничтожество признало Его своим властителем, тот должен уметь перед ничтожеством смиряться, повсюду проникать и поспевать и быть ходячей ложью. Я со стадом мешаться не хотел, хотя бы мог быть вожаком. Лев одинок – я тоже».

Любовь к музыке, философии, путешествиям, чтению книг, свободе делать то, что нравится мне, и работа, на которой я загнивал, были разными мирами. Я обдумывал всё это около 5 месяцев, до того дня в середине июля, когда гулял на обеденном перерыве, и решил, что сегодня, прямо сейчас же, после обеда напишу заявление на увольнение. Я почувствовал какую-то легкую дрожь, какую-то утреннюю свежесть и трезвость, показавшую мне, что настал момент и мешкать больше нельзя. Это особое чувство, чувство ясности, бодрящее и, вместе с тем, мучительное, прощальное и, в то же время, устремленное к будущему, оно вызывало бессознательное волнение, как внезапный порыв ветра, ворвавшийся в приоткрытое окно. Я так и сделал, пришёл в офис, взял лист бумаги, написал заявление о том, что хочу уволиться по собственному желанию и отнёс его начальнику.

КАКАЯ БОЛЬ, КОТОРУЮ ОЩУЩАЕТ ТЕЛО, МОЖЕТ СРАВНИТЬСЯ С БОЛЬЮ

ДУШЕВНОЙ

Я решил, что лучше буду есть варёный рис и гречку, пить чистую воду, заведу курей, построю небольшую хижину в горах, притащу туда кучу книг и буду их читать, временами постреливая из дедушкиного ружья, но продолжать ходить на скучную, не вдохновляющую перспективами, работу, не стану. На тот момент такое временное отшельничество казалась мне сказкой, несбыточной мечтой. Спокойствие, тишина, чистый воздух и горы, нет начальника, нет скучных ежедневных обязанностей.

Если бы я остался на той работе, я бы помер раньше времени от хронического стресса, который ухудшал мое здоровье и в особенности, как оказалось, сказывался на почках. Когда я уволился, организм стал восстанавливаться. Придя через пару лет к бывшим коллегам, я встретил своего начальника с опухшим лицом, спросил, что с ним? Оказывается, почки начали отказывать, и теперь он сидит на гормонах, месяцами бывает на больничном. Вот, что делает хронический стресс с людьми. В общем, позже, после увольнения я только убеждался в том, что я сделал правильно, уволившись. Первый год, свободный от работы, близкие пытались внушить мне страх, что я сделал неправильно, уйдя с работы, осуждали, постоянно капали на мозги. Друзья и братья считали меня странным человеком. Когда я рассказал троюродному брату, который старше меня на четырнадцать лет, тот сказал мне, что я – идиот, вот, мол, делать тебе нечего, женился бы, работал, зарплата хорошая, чего тебе ещё надо и махнул рукой, типа, со временем пожалеешь. А я и ни о чём не жалею вот уже три года.

Мама говорит мне, я не знаю, что отвечать, когда меня спрашивают, чем занимается мой сын, говорит, что ком к горлу подступает, стыдно перед людьми. Имея два высших образования, не работает. Как-то вечером на кухне, разговаривая с ней, я нашёл, наконец, более или менее логичное объяснение этому. Месяц спустя я прочёл книгу Льва Толстого "Исповедь", в которой он рассказывал про то, что чувствовал тоже самое. Помню, я так удивился, что и Лев Толстой переживал такое, а до этого я сам не мог понять свои метания. Читая «Исповедь» Толстого, я почувствовал родную душу, он выразил словами всю глубину моих страданий, окунув мои, невидимые глазу постороннего, раны, в жгучий обеззараживающий раствор, одновременно испытывая при этом боль и благодарность за мастерское описание словами тихого отчаяния и беспомощности, в котором я находился, словно оставшийся без матери ребёнок. Я нашёл того, кто действительно мог меня понять. Его слова проникали глубже и глубже в мою терзаемую пустотой и болью душу. Словно я – это он, а он – это я. В эти мгновения, когда я сидел с книгой в руках, мне открывался мир конца 19 века, мир Льва Николаевича Толстого, и я вместе с ним ходил по садам его памяти, с новой силой переживая и воскрешая те отчаянные попытки найти истину. Он точно описывал то, что происходило со мной:

«Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно не раздельное по времени страдание. Страдание растёт, и больной не успеет оглянуться, как уже сознаёт, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это – смерть.

То же случилось и со мной. Я понял, что это – не случайное недомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются все те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только я тронул их и попытался разрешить, я тот час же убедился, во-первых, в том, что это не детские вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я не думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я буду это делать. Пока я не знаю – зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: зачем?» Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что ж!..» И я ничего и ничего не мог ответить. Вопросы не ждут, надо сейчас ответить; если не ответишь, нельзя жить. А ответа нет.

Я почувствовал, что то, на чём я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить».

Мама вновь начала этот разговор про необходимость, что нужно работать, ведь кончаются деньги, а я ей говорил, что когда кончатся, тогда и посмотрим. Мам, знаешь, бывает такое, человек заболевает и не может ходить на работу, например, инсульт или перелом, или еще какая-нибудь болезнь, которая вынуждает человека по полгода и по году находиться на больничном. Так вот, я тоже болею, только я не физически заболел, а душа у меня болит, она болит так, как не болит физическое тело, а по другому… Я, как расстроенный музыкальный инструмент, это ощущение, что чем дальше я иду, тем больше ухожу от себя, чем дальше, тем все становится бессмысленнее. Противоречия и отсутствие ответов не давали мне нормально жить, я ощущал бессмысленность своих усилий и сопротивления, с которым мне приходилось справляться. Я искал покоя и радости и мне даже стала нравиться мысль, что можно где-нибудь сесть и уйти в нирвану, как какой-нибудь индийский или тибетский монах, проще говоря, просто не жить. Единственный выход, который я видел для себя – это отпустить все, и сойти с этой дистанции, ведущей в никуда. Раз мне никто из близких и тех, кого я знал, не мог ответить на мои вопросы и удовлетворить мои искания, я должен был сам решить, как мне дальше жить и самостоятельно докопаться до истины.