И вдруг он сделал открытие. Он понял, что Коперник ошибался не столько в том, что создал: грех его — был грех опущения. Великий человек, теперь-то понял Иоганнес, стремился лишь показать природу вещей, не объяснить ее. Разочаровавшись в Птолемеевой картине мира, Коперник создал систему лучше, стройней, которая, однако, при всей новизне ее имела целью, как выразился бы схоласт, спасти явленья, завести модель, которая не нуждается в проверке опытом, но лишь правдоподобно вытекает из наблюдений.

Считал ли сам Коперник свою систему картиной мира? Или ему того было довольно, что она кое-как отвечает видимости? Да задавался ль он таким вопросом? Музыки, сопровожденья музыкального — вот чего не хватало Вселенной старика, — лишь клочья арий, нотных фраз, едва намеченных каденций. И ему, Кеплеру, суждено свести все это воедино, заставить петь. Да, музыки — вот чего не хватает. Он глянул на зимний холодный свет в окне и — себя поздравил. Не диво ль дивное — логика вещей? Озаботясь нестройностью системы Птолемеевой, Коперник воздвиг великий монумент в честь Солнца, и в нем изъян таится, перл, и этот перл суждено выискать ему, Кеплеру.

Но мир вовсе не для того был создан, чтобы петь. Господь не легкомыслен. С самого начала он подозревал, что песнь — побочна, естественно она проистекает из гармонического соотношения вещей. Истина сама побочна, в сущности. Гармония есть всё. (Что-то тут не то, не то! не важно.) Гармония же, как еще Пифагор показал, есть порожденье математики. И следственно, гармония сфер необходимо отвечает математической расчисленности. Что она есть, расчисленность такая, он не сомневался. Первейшей аксиомой для него было — что ничто в мире Богом не создано без плана, через который нам приоткрываются величины геометрические. А человек — точное подобие Божие, и потому только, что мыслит в понятиях, отражающих замысел Творца. Он записал: разум схватывает понятие тем верней, чем более приближено оно к чистым величинам как к своему источнику. Следственно, способ познания космического замысла должен, как и сам замысел, основан быть на геометрии.

В Грац пришла весна и, как всегда, застала его врасплох. Однажды он выглянул: набухший воздух бился, трепетал, и все летело, падало куда-то, будто земля стремится в сужающийся загиб пространства. Город посверкивал, смотрясь в дрожащие окна, омытость камня, яркость и синеву луж, пролитых в грязь улиц ливнем. Он почти не выходил. Слишком уж весна была близка собственной его тревоге и темному томленью. Масленичный карнавал тек под самым окном — он и не замечал; только когда взвой шутовской трубы или пьяный вопль грубо врывался в слух, мешал работать, он скалил зубы и рычал беззвучно.

Что, если он ошибся, если мир вовсе не выверенное построенье, подчиненное незыблемым законам? Что, если Господь сам, как и Его созданья, предпочитает временное — вечному, грубые поделки — совершенству, шутовские трубы и выклики гульбы — музыке сфер? Но нет, нет, вопреки всем сомненьям, нет: его Бог прежде всего — бог порядка. Миром правит геометрия, ибо геометрия — земное отражение божественного промысла.

Он работал далеко за полночь, сквозь свои дни брел, как во сне. Настало лето. Уже полгода работал он без устали, а лишь того достиг, коли можно назвать такое достижением, что понял: не так планетами самими, расположением их и скоростью следует заняться, как расстояниями между их орбит. Расстояния эти установил Коперник, и на них не больше можно положиться, чем на означенные Птолемеем, но, чтоб вовсе не свихнуться, пришлось признать их годными для своих целей. Он сравнивал, он выверял — выискивал тайные соотношенья. Отчего их шесть, планет? Таков вопрос, да. Но вопрос более глубокий — отчего вот именно такие меж ними расстояния? Он вслушивался, он ждал, когда услышит шелест крыл. И вот в июле, однажды, самым обыкновенным утром, ангел принес ответ. Кеплер стоял в классе. День был погожий, жаркий. В окне жужжала муха, ромб света лег к его ногам. Ошалев от скуки, ученики смотрели куда-то вдаль, мимо него, остекленелым взглядом. Он им объяснял теорему Эвклидову — потом, убей Бог, не мог припомнить, какую именно, — и уже приготовил на доске равносторонний треугольник. Взял большой деревянный циркуль, и тут, как всегда, мерзкая тварь исхитрилась его куснуть. Сунув пострадавший большой палец в рот, он повернулся к доске и стал вычерчивать два круга, один внутри треугольника, касающийся трех его сторон, второй — описаный вокруг, пересекающий вершины. Он отступил назад в куб пыльного света, сморгнул, и вдруг что-то, кажется это его сердце, закатилось, взметнулось, как гимнаст, выделывающий на трамплине чудеса, и с обморочной непоследовательностью он подумал: я буду жить вечно. Отношение внешнего к внутреннему кругу отвечало соотношению орбит Сатурна и Юпитера, самых дальних планет, и меж двух кругов, подтверждая это соотношение, помещался равносторонний треугольник, главная геометрическая фигура. Следственно, поместив между орбит Юпитера и Марса квадрат, между орбит Марса и Земли пятиугольник, между орбит Земли и Венеры… Да. О да! Чертеж, доска, самые стены растворились в дрожащей влаге, а осчастливленные школяры наслаждались зрелищем: их молодой учитель мастер Кеплер утирал слезы и трубно сморкался в запачканый фуляр.

* * *

В сумерки кобыла вынесла его из Шенбухского леса. Ясный мартовский день обернулся ненастьем, смуглый свет тонул в долине. Неккар блестел, свинцовый и холодный. У бровки горы он натянул поводья, поднялся в стременах и глубоко втянул в себя крепкий грозовой дух. Разве такой он помнил Швабию — чужой и хмурой? Или он сам переменился? У него были новые перчатки, двадцать флоринов в кошельке, отпускная бумага из штифтшуле, эта мышастая в яблоках кобыла, которой его выручил приятель, приходской письмоводитель Штефан Шпайдель, и — бесценный, притороченный к седлу, обернутый клеенкой для пущей сохранности — манускрипт. Книга была дописана, он явился в Тюбинген — тиснуть ее в печати. Падал черный дождь, когда он входил в узкие улочки города, свет фонарей на укрепленных стенах Верхнего Тюбингена порхал над головой. После июльского откровения пришлось еще семь месяцев корпеть, ввести третье измерение в свои расчеты, чтобы усовершенствовать теорию и закончить Mysterium. Ночь, гроза, одинокий путник, немое великолепье мира; капля дождя попала ему за шиворот — он повел лопатками: там, сзади, прорезались крылья.

И вот он сидел в постели, в низкой серой комнате «Медведя», натянув грязное одеяло под самый подбородок, ел овсяные лепешки, пил подогретое вино. Дождь стучал по крыше. Снизу, из кабака, неслось хриплое пенье — добрый, крепкий народ швабы, и поразительные пьяницы притом. Немало рейнского он и сам выблевал студентом на тот камышом покрытый пол. Даже самому странно, как тешит возвращение в милые пределы. Он допивал последние капли в кружке в честь Госпожи Славы, сей смелой, лихой богини, когда половой постучался в дверь, его вызвал. Смутно улыбаясь, в подпитии, все еще кутаясь в одеяло, спустился он по шатким ступеням. Кабак был как корабельная каюта: качались пьяницы, дрожало свечное пламя, снаружи, на струящиеся окна напирала ночь, огромная, как океан. Михаэль Мэстлин, друг и былой учитель, поднялся из-за стола ему навстречу. Пожали друг другу руки; вдруг нашла на обоих робость. Он без предисловий выложил:

— Я кончил книгу.