мы обыскивали нижнюю часть дома – темный закуток под террасой, где обнаружили ведро без ручки и несколько пустых бутылок. Кармен велела мне оставить босоножки в доме, и теперь я чувствовала, как холодная слякоть заползает между пальцами моих ног. Капли звучно шлепали по лужам, по листьям деревьев, по деревянным доскам над нашими головами. Мир уже начал отряхиваться и сушиться, а мы все еще искали следы преступления. Что мы надеялись найти, я и понятия не имела – предполагалось, что это знает Кармен, – но очень скоро она решила, что мы должны пойти на кухню и выпить по чашке мате.

– Чтобы поразмыслить над нашими дальнейшими шагами, – пояснила она.

Письмо лежало на кухонной стойке, придавленное сахарницей. Оно было написано черными чернилами, а к его обратной стороне крепились несколько банкнот. Всё это предназначалось Кармен.

«Карменсита, оставляю тебе оплату за следующий месяц. Хорошо закрой дом и не забывай менять цветы в вазе каждую неделю. Какое-то время я не буду приезжать, но надеюсь, что ты станешь содержать дом в таком же порядке, как это делала до сих пор. С любовью» – подпись венгерки оказалась неразборчивой: отчасти из-за почерка, отчасти из-за того, что в ручке, похоже, кончились чернила.

Кармен очень внимательно разглядывала письмо.

– Очень подозрительно, – сказала она, – раньше она никогда мне ничего о моей работе не говорила.

– Правда? И что же здесь подозрительного?

– Люди не становятся щедрыми вдруг, ни с того ни с сего.

Лично мне письмо показалось самым что ни на есть обыкновенным, и я бы тут же прекратила думать о всяких странных вещах, если бы не упорство Кармен.

– Это письмо с таким же успехом мог бы написать и мой дядя, – сказала она, когда мы уже сидели в лодке и гребли веслами, направляясь домой.

9

Большую часть обратного пути мы молчали. Я раздумывала о том, сможет ли донья Анхела узнать почерк своего сына и есть ли какая-нибудь возможность показать ей письмо, не вызвав подозрений: может, показать ей только несколько строчек, чтобы лишних вопросов не возникло? Донья Анхела не слишком любопытна, но предсказать, как она отреагирует, невозможно. Она всегда боялась, что те, кто приезжает на реку по выходным, больше здесь не появятся и бросят свои дома. И так-то, говорила она, денег едва-едва на жизнь хватает, а вот чего ей точно не хватает – так это прибавления ко всем ее обычным тревогам еще и опасения того, что клиенты, как она называла приезжающих, перестанут ей платить или же решат свои дома продать, поскольку те им станут не нужны. И если мы покажем ей это письмо, она совершенно точно расстроится.

Я уже хотела поделиться своими соображениями с Кармен, когда, метров за сто от узкого мыса острова, расположенного посреди реки, какой-то катер вдруг резко рванул вперед, и на том самом месте, где он только что стоял, мы увидели голову собаки, пытавшейся плыть.

– Вот ведь сукины дети, это ж они собаку в воду вышвырнули! – выпалила Кармен и изо всех сил налегла на весла, направляя лодку к собачьей голове.

Донья Анхела как-то уже нам рассказывала о том, что кое-кто из городских избавляется от своих собак, бросая их в воду прямо посреди реки. Один из псов Вируланы появился у него так: вылез на его причал в рождественское утро еле живой от усталости – еще бы, столько проплыл – и такой худющий, что назвали его Лазарем. Но зрелище катера, спешно удирающего с того места, где над поверхностью воды виднелась черно-белая голова собаки, которой суждено было стать нашей, возмутило нас так, как мало что возмущало раньше. И любопытство по поводу того, что же случилось с венгеркой, оказалось перекрыто страстным желанием спасти собаку, которая, полностью сбитая с толку, плавала кругами, да так неуклюже, что нам тут же, пока мы были еще далеко, пришло в голову, что это щенок.

Как только мы подошли поближе, пес поплыл прямо на нас и врезался в лодку. Он хрипло тявкал и царапал древесину когтями, пытаясь перелезть через борт. Кармен бросила весла, и вдвоем нам удалось обхватить щенка и поднять его на борт. Оказавшись внутри, он слегка отряхнулся и, свернувшись, улегся на дне, едва шевеля хвостом, словно не очень хорошо представлял себе, что ему следует ощущать или как поступить. Он тихонько поскуливал, пока мы выгружали его на причал, и успокоился только тогда, когда оказался на твердой почве. Ни разу в жизни я не видела более симпатичного песика.

– Это самый красивый щенок, которого я когда-либо видел! – заявил Марито – он поспешил на причал, едва заметив наше приближение.

– Его зовут Бартоло, – объявила Кармен.

И в самом деле, это имя как будто было вписано в одно из черных пятен у него на спине: он не мог зваться по-другому. Как только Кармен дала ему имя, щенок подошел к ней и сел возле ее ноги. Она почесала его за ушком.

– Он, наверное, голодный, – сказала она, – пойдем, приготовим ему что-нибудь поесть.

Мы шли по направлению к дому, когда вдруг появился Лусио и, покачиваясь из стороны в сторону на нетвердых еще ножках, направился прямо к нам, разразившись тирадой на своем собственном языке – очереди из звуков «м» и «л», изредка перемежаемых гласными, – на языке, который приводил Кармен в совершенное отчаяние, но с помощью которого Лусио удавалось сообщить всё, что было ему нужно. Нам всем показалось, что на этот раз спич Лусио явился приветственной речью, а Бартоло отреагировал на него энергичным вилянием хвоста.

– Бар-то-ло, – медленно произнесла Кармен, не упускавшая ни единого удобного случая, чтобы показать Лусио, как надо говорить.

Лусио уставился на Кармен ровно с тем выражением, с каким он смотрел на нее каждый раз, когда она произносила слова по складам. Взглядом умным и несколько насмешливым. И вздохнул.

– Бартоло, – произнес он.

Марито расхохотался. Он-то всегда утверждал, что Лусио прекрасно умеет говорить, но не делает этого, потому что начал демонстрировать нам теорию, которую разовьет полностью, когда вырастет. Нечто, что, по мнению Марито, имеет прямую связь с истинной коммуникацией, практически равной осмосу – проникновению растворителя через полупрозрачную мембрану.

Кармен сжала Лусио в объятиях, на что он отозвался еще одной краткой речью, составленной из звуков «м» и «л», как будто бы для того, чтобы все уяснили: тот факт, что он только что совершенно четко произнес «Бартоло» – с «р» и всеми другими положенными звуками, – вовсе не означает, что он намерен говорить. Как не означает и того, что он перестанет называть ее мамой, сколько бы она ни показывала ему мамину фотографию и ни повторяла, что она сама – не его мама. Завершив свою речь, Лусио обхватил лицо Кармен своими ладошками.

– Мама, – сказал Лусио и поцеловал ее в нос.

Мы с Марито рассмеялись.

– Пошли, Бартоло, – сказала Кармен, – сдается мне, что легче научить говорить тебя, чем этого упрямца.

И мы всей гурьбой ввалились в кухню, чтобы приготовить обед нашей новоприобретенной собаке.

10

С этого самого дня Бартоло и Лусио стали неразлучны. Если нужно было найти Лусио, достаточно было позвать Бартоло и определить, откуда доносится его лай, а когда эти двое углублялись в дальнюю часть острова, нужно было дождаться, пока не увидишь, как Бартоло выпрыгивает из высокой травы, а потом пропадает в ней, как огромный заяц. А Лусио бегал за ним то туда, то сюда, потряхивая, как мачете, тростниковой палкой, срезанной для него Ковбоем.

Той зимой Марито несколько преждевременно, как казалось нам с Кармен, начал, по его собственному определению, образование Лусио, передавая ему то, чему когда-то его самого научил Ковбой. Поскольку учить мальчика читать и писать было еще рановато, он начал с уроков рыбной ловли и плавания, а чистописание запланировал на следующий год. Марито горел желанием научить братишку читать и писать. Читать Лусио книжки он начал, когда тому еще и года не исполнилось. С появлением Бартоло Марито пришлось включить в процесс обучения еще одного ученика. Рано утром все трое загружались в лодку, гребли к острову посреди реки и привязывали на мысу свое