Рай оказался на развилке. Чтобы достичь поставленных научных целей, нужно было построить большой прибор. Очень, очень большой. В несколько тысяч раз превосходящий размерами существующий прототип. Длиной в несколько километров. Длиннее всей территории Массачусетского технологического института. Подобные масштабы могли показаться абсурдными, а это грозило бы отказом от проекта. Кроме того, Рай не публиковал статей с результатами эксперимента. Его аспирантам приходилось переключаться на другие, более “классические”, проекты. Из-за всего этого его могли не переутвердить в должности профессора, что было бы равносильно увольнению. Вдобавок неожиданно пришел конец комфортному существованию лабораторий, финансировавшихся из военного бюджета. “И все из-за Вьетнамской войны… По инициативе сенатора Мэнсфилда Конгресс принял две поправки, из-за которых была фактически прекращена поддержка исследований со стороны армии. Многие почему-то считали, что из-за этих денег ученые попадают в зависимость от военных, чувствуют себя обязанными им. И это было очень плохо, ведь Вьетнамская война страшно злила людей. В общем, вся эта история стала частью антивоенного движения. Хотя то, над чем я работал, никакого отношения ни к чему военному не имело. И в итоге я быстро и впервые в жизни написал обоснование проекта”.

Году примерно в 1973-м Рай подал в Национальный научный фонд заявку на финансирование, чтобы получить возможность продолжить работу над полутораметровым прототипом инструмента. Заявку отклонили. Без денег, без четкого плана, который требовался в том числе для того, чтобы удержать аспирантов в лаборатории, Рай был вынужден заняться другим космологическим экспериментом – по измерению реликтового излучения. (Кстати, за это надо было благодарить Берни Берка, который в трудную минуту пришел на помощь Раю и его аспирантам, предложив присоединиться к важным космологическим экспериментам.) На этом новом для себя направлении он не только преуспел, но и добился впечатляющих результатов, однако его – не такая уж вроде бы и безумная – идея о регистрации гравитационных волн была, казалось, обречена.

Где-то через год после истории с отклоненной заявкой на финансирование Раю позвонил немецкий физик из Института Макса Планка. “Это был Хайнц Биллинг. Он хотел выяснить, как далеко мы продвинулись в работе над интерферометром. Казался буквально одержимым этой идеей”. Рай не мог взять в толк, откуда Биллинг вообще узнал о его маленьком интерферометре в строении 20. Единственной публикацией по теме был внутренний отчет, который наверняка не получил широкого распространения. Когда он потребовал от Биллинга прямого ответа, немец объяснил, что узнал о работе Рая из той самой злополучной заявки, отправленной в Национальный научный фонд. Рай подозревает, что фонд тогда разослал его заявку на рецензию всем солидным экспериментаторам, занимающимся гравитационно-волновыми исследованиями. – В то время у них еще не было функционирующего интерферометра. Однако они начали работать над его созданием. Понимаете, мыслящих людей остановить невозможно. Собственно, группа из Института Макса Планка как раз и сделала большую часть первоначальных разработок, ведь у них были деньги. Я всегда этому сильно завидовал. У них были деньги и подобралась большая группа опытнейших профессионалов. И они сразу стали заниматься созданием интерферометра, а я свою работу продолжать не мог. Кажется, это было в 1974 году.

Рай и радовался, что немцы быстро продвигаются вперед, и завидовал им. Он обратился с жалобой в Национальный научный фонд, рассказав, что в Германии его отклоненный проект был не только одобрен, но и поддержан самым серьезным образом. Аргументированная претензия побудила фонд выделить Раю некоторую сумму денег, достаточную для того, чтобы довести до конца работу над прототипом в Массачусетском технологическом институте. Тем временем располагавшая средствами немецкая группа, состоявшая из прекрасных инженеров, блестяще завершила работу по созданию интерферометра. И все-таки их трехметровый красавец был, как и установка Рая, слишком мал для того, чтобы обнаружить гравитационные волны. Этакая игрушка, стилизованная миниатюрная модель настоящего интерферометра.

Идея распространялась все шире, она реализовывалась и, реализуясь, увеличивалась в масштабах, совершенствовалась технологически. Она оказалась в руках других ученых, которые паяли, приваривали, прикручивали разнообразные детали, переводя мечту из мира абстрактных идей в материальный мир металла и лазерного излучения. Сложности же, с которыми столкнулся Рай, были велики и, как он уже успел осознать, практически непреодолимы. Он не мог построить настоящий, полномасштабный прибор, самое главное записывающее устройство, этот астрономический венец звукотехники. И был вынужден наблюдать, как его идею реализуют другие. Однако Рай не отступился: добиваясь успеха в иных экспериментальных областях, он параллельно продолжал создавать оборудование и привлекать к работе над интерферометром аспирантов. Его детская мечта – “улучшить качество воспроизведения музыки” – постепенно сбывалась, воплощаясь в этом зыбком, недооцененном проекте, рожденном в хлипких стенах плохо оборудованной лаборатории.

– А потом, – говорит Рай, – произошло очередное важное событие. Я познакомился с Кипом.

Кип Торн – знаменитый блестящий астрофизик, авторитет в области релятивистской теории гравитации. Он носит примечательную бородку с белым, обращенным книзу клинышком посередине. Прежних его длинных волос уже давно нет и в помине, но присущий ему богемный дух 60-х и 70-х годов поистине неистребим. В мире мало астрофизиков, могущих сравниться с Кипом по известности и эксцентричности. Его отличительные особенности – к примеру, манера укладывать волосы, их длина и цвет – всегда вызывали повышенный интерес.

В конце 1970-х ему, уже известному профессору Калифорнийского технологического института, хотелось заняться чем-то масштабным. И Кипу, теоретику, интеллектуалу и обладателю отлично развитого абстрактного мышления, пришло в голову, что в институте надо запустить некий экспериментальный проект. Чувствуя себя в долгу перед Вселенной, этот талантливый ученый, отправившись однажды на северо-восток страны, бродил по незнакомым местам, надеясь, что прогулка поможет ему отыскать ответ на вопрос, как получше распорядиться своим природным даром. Не то чтобы он вглядывался в небо с внимательностью старателя, отыскивающего золотую жилу, но он и впрямь думал о том, какую бы из тайн Вселенной можно было разгадать на Земле. И в конце концов решил, что неплохо бы открыть в Калифорнийском технологическом институте сезон охоты на гравитационные волны.

Семья Кипа Торна перебралась в штат Юта еще до того, как там появились железные дороги. Его образованные родители были одновременно традиционными мормонами и (нетипичное сочетание!) феминистами. Отец ученого, Д. Уинн Торн, химик-почвовед, занимал пост профессора в университете штата Юта. Законы тех лет, запрещавшие непотизм, не позволяли матери Кипа, Элисон (Корниш) Торн, доктору экономических наук, стать профессором в том же учебном заведении, где работал ее муж. И хотя Элисон и инициировала там программу по женским исследованиям[7], официально она в университете не числилась. Когда после смерти отца Кипа миновало уже довольно много времени, мать заявила, что она сама, три ее дочери и двое сыновей (“маленькая мормонская семья”, – съязвил как-то Кип) порывают со своей церковью из-за отношения мормонов к женщине. Церковь охотно отпустила девочек, но – не мальчиков. “Нам было трудно убедить их”, – смеется Кип. Некрологу Элисон, помещенному на первой полосе городской газеты, был предпослан заголовок: “Смерть старой радикалки”. Прошло столько лет, а Кип по-прежнему восхищается матерью, и я подозреваю, что свой вольный дух – так я бы коротко охарактеризовала суть Кипа – он унаследовал от нее.