Короче так. Не позволили Вале быть тем, кем он желал и стремился в мечтах. За неимением у них в объединённой Европе древнейшей профессии забойщика.

Валя, конечно, на Европу сначала обиделся, а потом сгоряча, естественно, удавился. Используя первое, что попалось под руку — в смысле, подтяжки бывшего своего соседа по общежитию Хатаевича. Своих же подтяжек у Вали Сатвалдина не было. Откуда бы у него быть подтяжкам? Тем более от какого-то там кутюр.

Зато полковник Розенберг служил верой и правдой сначала в советской, потом в новой русской армии — в должности военврача-гинеколога. И когда ему присвоили следующее воинское звание «майор» — за пьянку на рабочем месте с использованием своего выгодного служебного положения в личных целях, — он справедливо возмутился такими порядками и демобилизовался, подав командованию матерный рапорт по всей форме. А одновременно — командованию назло — он подал документы на выезд в бывшую вражескую страну. И уехал в неё с супругой, чтобы там проживать. И супруга ему наследника подарила. Практически по приезде. И все его с этим торжественным сюрпризом в личной жизни хором поздравляли — прямо надоели, заразы.

Ну, чей это был наследник, майор, ясное дело, собирался уточнить, сопоставив различные косвенные улики с голыми фактами. Не то чтобы он имел на сей счёт какие-то конкретные подозрения или хотя бы предполагаемого противника. Нет. Проверку он хотел устроить скорее для порядка, профилактически. По старой армейской привычке проверять. Он и себя проверял время от времени неожиданно, не то что супругу.

Но не в этом дело. А в больнице, в её, так сказать, сути. Супруга-то его в больницу рожать ходила, центрально-европейскую, ну, и майор как человек долга ежедневно её с цветами навещал, наблюдая условия содержания простых евророжениц, их режим питания, насыщенный витаминами и килокалориями, а также тому подобное. Всё это по его наблюдениям было настолько высокого качества, что если бы майор Розенберг, допустим, умер ещё до отъезда, на службе родине, и ему с того света показали бы, как именно рожают в центре Европы женщины и как они лежат потом со своими новорождёнными чадами обоих полов, — он умер бы во второй раз не сходя с места показа. От удивления и счастья, что такое на свете не только гипотетически возможно, но и бывает в реальной жизни реальных людей. Понятно же, что майор лишён был возможности представить себе нечто подобное. С одной стороны, его воображение не соответствовало его же воинскому званию — к сожалению, — а с другой, он всю свою сознательную жизнь в армии прослужил, сначала в советской, потом в русской, а там к роженицам, все знают, какой подход. Там они на марше, можно сказать, рожают, в условиях, максимально приближённых к боевым, не выходя из строя.

В общем, навещал майор Розенберг супругу свою родившую, осматривал помещение, беседовал, если так можно выразиться, с персоналом. Он — персонал — только по-своему, по-европейски, умел лопотать, потому понимал майора более чем приблизительно, и последний стремился к взаимопониманию, выражаясь предельно ясно. Он говорил персоналу: «Да бля, — говорил, — ну надо ж!», и: «Вот это, — говорил, — ептыть так ептыть, коллеги!». А персонал майору улыбался культурно и кивал головой, соглашаясь. Так как трудно было персоналу с майором не согласиться, тем более в прошлом своём он был полковником…

Правда, недолго майор Розенберг, в прошлом полковник, имел честь эту больничную феерию лицезреть и ею искренне восхищаться. Всего трое календарных суток. Потому что на четвёртые сутки супруге его по закону полагалась выписка. В центре Европы долго в больницах не разлёживаются, особенно если рожают вместо того, чтоб болеть. Там же всё «евро» стоит, а курс его, как известно, неуклонно растёт.

Ну вот, навестил майор Розенберг супругу с ребёнком их совместным накануне выписки, посидел в узком семейном кругу молча, посмотрел, что супруге на ужин принесли, сказал: «Можно троих солдат внутренних войск накормить», — и ушёл домой с паштетом. Супруга ему из своего ужина паштету выделила. Чтобы он съел его перед сном, намазав на хлеб в общежитии — они временно — как вновь прибывшие к постоянному месту жительства переселенцы — в общежитии жили.

И значит, пришёл майор в общежитие это пешим ходом и открыл дверь большим ключом, и вошёл в видавшую виды комнату. Паштет из кармана достал, выложил его на стол, смотрит, а на столе подтяжки валяются. Что за подтяжки, откуда взялись — один Бог знает.

Так ей сегодня было почему-то хорошо! С самого утра и до самого вечера. Ну просто нет слов! Может, воздействовал на неё положительно фактор плохой погоды. То, что она, погода, была на улице, за окном, а Эля — у себя дома. А то и просто сдуру было ей хорошо, ни от чего, без факторов. Она даже веник взяла в руки и квартиру стала подметать по периметру. И делала это без обычного отвращения, а с удовольствием даже каким-то некоторым. Что-то даже напевая себе под нос бравурное из классического репертуара — «Шаланды полные кефали», кажется. И подметала она, и напевала, пока не пришёл отец мужа. В гости он пришёл от нечего делать, со скуки. Что-то ему в голову взбрело — он и пришёл. Почему сегодня, в понедельник, а не в какой-нибудь более удобный день недели?

Но и приход этот, застав врасплох, её против обыкновения не расстроил.

— О, — сказала Эля. — Давно вас не было видно.

— Ты лучше поухаживай за отцом, — сказал муж. — Это всё-таки мой родитель. Какой он ни есть старый мудак, а должна принимать, как родного.

— Как именно?

— Ну, не так, как ты принимаешь.

«А я никак не принимаю, — подумала Эля. И подумала: — Чем бы его накормить домашним? Пожалуй, борщом накормить. Если муж его ещё не съел впопыхах. Пока я подметала полы и радовалась жизни».

Но как только отец вошёл и снял с себя пиджак, муж стал с ним по доброй семейной традиции ругаться не на жизнь. В смысле, на политические темы. Родной отец пришёл в кои-то веки к родному сыну. На какие темы им ещё ругаться? Конечно, на политические, волнующие народ и его отдельных представителей до пены у рта. Тем более традиция у них такая.

«Лучше б вы по традиции в баню ходили, — подумала Эля. — Как люди».

Мишка терпел весь этот крик в доме довольно долго. Не то чтобы слушал или вникал в суть, а — терпел. Потом включил компьютер, надел наушники, запустил стрелялку на полную громкость и стал палить из разных видов автоматического оружия.

— Что ты там делаешь? — спросил вдруг муж из другой комнаты. В процессе воспитания, так сказать.

Мишка не ответил.

— Я тебя спрашиваю, — крикнул муж. — Что ты делаешь?

— Немецкий язык учу, — крикнул в ответ Мишка. Продолжая палить по всему, что на экране двигалось, шевелилось, стояло и лежало мертвым.

Муж начал внушать сыну на расстоянии, через всю квартиру, что надо лучше учить язык, что язык — это главное, что знающим язык принадлежит будущее, а незнающим не принадлежит.