— Это и не пчёлы вовсе, а осы, — вставил Прокша, облизывая палец.

— И они тебя не кусают? — удивился Михаил.

— Кусают, князь, как не кусать, да я привык. Мне теперь что комар, что оса. А раньше, бывало, изъедят — и ходишь чисто половчин: рожа со сковородку, а глазки у-узеньки. Недавно чуть было богу душу не отдал.

Михаил остановил Прокшу:

— Ступай домой да скажи отцу: велено-де меня выпороть и к делу приставить.

— Тебя, князь, выпороть? — Брови у Прокши полезли вверх.

— Да не меня, а тебя, охальник. Шипы-то сам делал?

— Сам, — буркнул Прокша и, поддёргивая штаны, зашагал к городищу.

Всеволода этот разговор покоробил.

— Ты чересчур распустил своих холопов, — заметил он. — Парень дерзил тебе, а ты и ухом не повёл. Про княжеский сан забывать всё же не следует.

— Помнить надо другое, Митя: человек с рабской душой — трус и потому всегда может предать тебя. Жить с народом в согласии непросто, ох как непросто. Позже ты поймёшь сам...

Всеволод в ответ пожал плечами и неожиданно сказал:

— Ну, брат, сколь не откладывай, а о деле думать надобно.

Михаил не удивился его словам — видно, сам размышлял о том же.

— Я с князьями смоленскими свары из-за Киева не хочу, — напрямик сказал он, глядя брату в глаза. — В своей же, русской крови сызнова будем плавать. Поедем на родину, Митя. А по дороге завернём в Чернигов, к князю Святославу. Он хоть и Ольгович, но нам с тобой всегда был в отца место. Что молчишь?

— Ты старший, и слово твоё свято. Скажу только: я мыслил так же и потому рад.

Михаил обнял брата за плечи:

— Пошли, Митя, посидим за доброй чарой вина. Княгиня нас, чай, совсем заждалась...

Застолье было уже готово. Княгиня Феврония, одетая в тёмный летник с широкими рукавами, лебедью проплыла навстречу и земно поклонилась Всеволоду.

— Милости прошу, дорогой гостюшко! — произнесла она низким певучим голосом.

Всеволод трижды расцеловал невестку в румяные щёки и протянул ей на ладони раскрытую кипарисовую коробочку. Там, в гнезде зелёного бархата, сверкали височные звездчатые подвески, усыпанные по ребру алмазами.

И ещё раз поклонилась Феврония, говоря слова благодарности. Потом вопросительно посмотрела на мужа: не помешает ли она своим присутствием?

— Останься, — сказал Михаил.

Братья уселись за стол, и Феврония — она всегда любила сама потчевать деверя — налила им по чарке. Сотворив короткую молитву, братья принялись за трапезу. Феврония присела напротив и с ласковой улыбкой смотрела, как они едят.

Братья были очень похожи: те же тонкие дуги бровей, тот же ровный овал лица и одинаковые — в густую синь — глаза. Только старший темнее волосом и с ранним снегом на висках.

За столом зашла речь о Юрии, единственном оставшемся в живых сыне покойного Андрея. Несколько лет назад он был посажен отцом княжить в Новгороде Великом.

— Прогонят его теперь новгородцы, — качая головой, говорил Михаил. — Им князя сменить — что рукавицу сбросить. Смутьяны и гордецы. Недаром поверье про них живёт. Будто бы в стародавние времена крещенья поволокли они своего Перуна на Волховский мост, в воду сбросить. А Перун-то осерчал да и швырнул народу свою палицу: пусть, мол, меня новгородцы вот этим поминают. Может, оттого они такие строптивцы да буяны? Их и Андрей-то насилу в узде держал, а Юрию где же управиться...

Слова Михаила были справедливы. Под рукой Андрея ходили все русские князья, только Галич, Чернигов да ещё Новгород выказывали самовластцу дерзость и непокорство.

— Да, Юрию с ними не совладать, — согласился с братом Всеволод. — Сдаётся мне, он будет искать помощи у нас.

Михаил криво усмехнулся:

— Сами-то мы хороши молодцы: ни козы ни овцы. Одна надёжа — на Святослава. — Он поднялся. — Ступай отдохни, Митя. Завтра путь неблизкий. Хотел бы я знать, как-то нас встретит отчина.

Глава 4

Шестьдесят вёрст от Городца Остерского до Чернигова братья проехали в два дня: в степи могли всегда появиться половецкие ватаги, и оставлять обозы беззащитными было неразумно.

Князь Михаил взял с собою всех, кто пожелал идти с ним в Залесье. Люди снялись с насиженных мест налегке, ибо дорога впереди лежала долгая и трудная. Брали с собой только дедовские тёмные иконы, оружие, съестные припасы да горсть родимой земли.

Ехал вместе со всеми в неведомые края и сын кузнеца Завида Прокша. Ковать бы Прокше всю жизнь удила, топоры да гвозди, не сведи его судьба с княжеским отроком. Как-то на привале подростки затеяли бороться. Прокша одного за другим положил на лопатки всех своих сверстников — был он не по годам крепок и силён, недаром с малых лет возился в кузне с железом. Оттого и руки у него сделались как железные.

Гордый победой, Прокша стоял на кругу и посматривал, не найдётся ли ещё соперника. И тут, на ходу сбрасывая с плеч кафтан, вышел княжеский отрок. Рядом с Прокшей он казался узкоплечим и щуплым. Прокша с ухмылкой спросил:

— Как бороться-то будем? По-степному али по-честному?

Бороться «по-степному» означало не соблюдать никаких правил: тут можно было пускать в ход подножки, выкручивать руку или давить большим пальцем за ухом борца, пока тот не взвоет от боли и не запросит пощады.

— Давай по-степному, — сказал отрок. — Так даже занятнее.

Угнув голову и вытянув жилистые руки, Прокша пошёл на супротивника. И тут на глазах у зрителей случилось непонятное: присев, отрок схватил Прокшу пониже локтя и сам повалился на землю. Тяжёлый Прокша перевернулся через голову и кулём шмякнулся на спину. Через мгновение оба они снова стояли друг против друга. Прокша шумно перевёл дыхание и ринулся вперёд, как дикий бык, вложив в бросок всю тяжесть своего сбитого тела. Но отрок только шагнул в сторону и с виду совсем не сильно стукнул Прокшу по загривку. Со всего маху Прокша зарылся носом в пыль. Зрители стояли поражённые, да и было чему удивляться: сила Прокши всякий раз оборачивалась во вред ему же.

— Ну что, Прокша? — насмешливо спросил кто-то. — Велик телом да мал делом?

Прокша смущённо молчал, возя рукавом по грязному лицу. Неожиданно для всех за него вступился победитель:

— Напрасно вы потешаетесь. Силы у него на пятерых хватит, только ведь дерутся не силой