Презент записал много достаточно откровенных высказываний представителей советской политической и литературной элиты, что впоследствии вышло им боком. Автор же дневника, тяжело больной диабетом, не вынес потрясения. После ареста он был лишен жизненно необходимого инсулина и 112 дней спустя умер в тюремной больнице.

Ягода (или сам Сталин?) взял на карандаш многие крамольные места из дневника журналиста. Например, разговор Презента 6 июня 1928 года с бывшим троцкистом Леонидом Петровичем Серебряковым, собиравшимся на работу в «Амторг» (это назначение так и не состоялось): «Л. П. Серебрякова предположено послать в Америку заместителем председателя Амторга. Когда ему передали, что я не прочь тоже поехать в Америку, он ответил, что все бы хорошо и парень я хороший, и хорошо, что язык изучаю, но плохо, что я — еврей, а в Ам-торге всего один русский, а остальные евреи. Это заявление мне настолько противно, что я прекратил на середине разговор. Антисемитизм въелся даже в мозги таких прекрасных людей, как Серебряков, утверждающих, что мне нельзя ехать в Америку, потому что американцы не любят евреев. Думаю, что здесь дело не в американцах».

Прочитав эти строки, Генрих Григорьевич наверняка поежился. Он и сам должен был чувствовать тенденцию постепенно убирать евреев со всех более или менее значительных постов. Борис Бажанов приводит в своих мемуарах, впервые опубликованных в 1930 году, анекдот, сочиненный Карлом Радеком после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции: «Какая разница между Сталиным и Моисеем? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из Политбюро». Бажанов заметил по этому поводу: «К старым видам антисемитизма (религиозному и расистскому) прибавился новый — антисемитизм марксистский». Ягода это тоже понимал.

Как выяснилось из последующей записи Презента, Серебряков оказался чужд антисемитизма: «После разговора с Серебряковым я увидел, что информация о его отношении ко мне как к еврею неверна. Верно только то, что в Амторге много евреев, и это, по его мнению, производит несколько отрицательное впечатление на американцев. Но верно также и то, что он рад взять меня на работу в Нью-Йорк; временным препятствием является скверное знание мною (почти незнание) английского языка».

Внимание Ягоды и Сталина привлекла и запись от 30 ноября 1928 года, где Презент зафиксировал разговор в трамвае: «Теперь нужно быть философом и ко всему относиться с юмором, чтобы смотреть, как «они строят социализм» и отрывают друг у друга головы». Генрих Григорьевич чувствовал, что его голова тоже непрочно сидит на плечах. Сталин ведь уже грозился «набить морду» за то, что НКВД не дает Ежову, председателю Центральной контрольной комиссии (ЦКК), всех материалов по убийству Кирова.

Еще одно место, отчеркнутое в дневнике, — это комментарий Презента на стихотворный фельетон Демьяна Бедного «Через сто лет», опубликованный в «Правде» 11 декабря 1928 года и клеймивший троцкистов: «Лучших доносов не бывало и в худшие времена». Бедный представлял оппозицию в виде капризного дитяти, которому нужно только кричать и выискивать недостатки. В заключение он писал: «Я не знаю карательных статей, а просто скажу в своей концовке: подпольных троцкистских детей мы не будем гладить по головке!»

Заинтересовала Генриха Григорьевича и запись от 19 января 1929 года о бывшем редакторе «Известий» Юрии Михайловиче Стеклове, возглавлявшем в ту пору журнал «Советское строительство»: «Постепенно Стеклов повышается в чинах. Недавно он из заместителя председателя комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР переведен в председатели. Когда я ему вручил выписку из протокола Президиума ЦИК СССР об его назначении, он сказал: «Вы помните, конечно, «Три мушкетера». Герцог Ришелье дает д’Артаньяну чистый бланк за своей подписью, чтобы он вписал в него любое назначение. Д’Артаньян идет с этим бланком к своим друзьям и передает его первому Атосу. Тот с улыбкой возвращает бланк, благодарит д’Артаньяна за дружбу и говорит: «Возьми его себе: для Атоса это слишком много, а для графа де ла Фер — слишком мало». Из этого следует, что Стеклов еще не считает себя потерянным человеком. Колоритная фигура. Смесь большой эрудиции, бойкого пера и потрясающего нахальства. С удовольствием-любопытством наблюдаю, как этот хам распускает свои лепестки. Недаром его так не терпит Авель Софронович Енукидзе».

Для Ягоды и Сталина было важно, что бывший оппозиционер Стеклов все еще не отказался от политических амбиций, а значит, представляет определенную опасность. Тем более что дальше в дневнике Презента, в записи от 10 февраля 1929 года, зафиксированы совсем уж крамольные речи Юрия Михайловича: «Стеклову, как крупному чиновнику ЦИКа, оборудовали большой отдельный кабинет. Я распорядился перевесить туда находившийся в моей с Ю. Потехиным (Потехин Юрий Николаевич — писатель и журналист, видный «сменовеховец», погибший в ходе репрессий 1937–1938 годов. — Б. С.) комнате солидный портрет Рыкова. Портрет этот висит в комнате Стеклова уже довольно долго. Позавчера он говорит Потехину: «Как, у меня висит портрет Рыкова!» — «А что, — отвечает Потехин, — не оправдал доверия?» — «Нет, ничего. Он человек хороший. Звезд с неба, правда, не хватает, но ничего». — «А кто, по-вашему, сейчас самый талантливый человек?» — спрашивает Потехин. «Троцкий, конечно. Но он выслан, кажется, за границу, и теперь не осталось ни одного умного человека. Томский вот очень талантлив, но он мало популярен. А это такой человек, который может дать много очков вперед многим европейским министрам».

Сталин не простил Стеклову восхваления Троцкого. Получалось, что бывший редактор «Известий» и Иосифа Виссарионовича не относил к числу умных людей, раз утверждал, что таковых после изгнания Троцкого в руководстве страны не осталось. В феврале 1938 Стеклов будет арестован и в сентябре 1941-го, как и Презент, умрет в тюремной больнице.

Отмечена и запись от 25 февраля 1929 года, зафиксировавшая весьма нелестную характеристику, данную Стекловым Михаилу Кольцову: «Не могу видеть творения Михаила Кольцова. Во Франции, знаете, есть журналисты, которых называют «револьверными». Они в погоне за сенсацией готовы пойти под револьвер, нож, веревку. Отличие Кольцова от таких журналистов то, что он хочет быть «револьверным» журналистом, но без всякого риска в работе».

Сталин хорошо запомнил эти строки. И в 1938 году вернувшемуся из Испании Кольцову Иосиф Виссарионович задал странный на первый взгляд вопрос: «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?» — «Есть, товарищ Сталин», — ответил удивленный редактор «Огонька». «Но вы не собираетесь из него застрелиться?» — «Конечно нет. И в мыслях не имею». — «Ну вот и отлично, — заключил Сталин. — Еще раз спасибо за интересный доклад, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель». Иосиф Виссарионович решил сделать из Михаила Ефимовича подлинно «револьверного» журналиста. Чтобы все было по-настоящему: не