Щелками глаз Илдей вгляделся в невозмутимое лицо витязя, развел руками:

– Горячая любовь сильного из сильных стоит дорого, кмет Златолист…

Витязь поманил рукой меченых. Те подъехали, молча передали ему увесистый кожаный мешок, который он вручил печенегу.

– Остальное хакан сам добудет… если не струсит, – кривя губы, процедил витязь.

– Могущественный повелитель, степной сокол, камень, упавший с неба, хакан Курей… – зачастил печенег, ощупывая мешок.

– К делу, – перебил его кмет.

Они медленно, бок о бок, двинулись в степь. Злобные печенежские лошадки глинистой масти пофыркивали на буланого, норовили куснуть.

Мало что поняв из услышанного, но чувствуя что-то недоброе, Доброгаст отполз в сторону, обождал, пока отряд скроется за холмами, поднялся и побрел. Все тело ныло, ломили ноги, – верст, верно, шестьдесят отмахал, а дорога все вилась, вилась, и не было ей конца. Солнце выжигало глаза, слепни садились на потное лицо. Все парил орел: то уносился к облаку в потоке горячего воздуха, то снижался так, что можно было разглядеть его серое, словно чешуйчатый доспех, оперение.

К вечеру Доброгаст вышел на берег Десны и увидел невысокий бревенчатый частокол. За ним раздавались чьи-то громкие голоса, тянуло крепким запахом жареного мяса, от которого слегка затошнило.

Низко летела цапля. Доброгаст проследил за ее медленным полетом и пополз к частоколу. Осторожно, стараясь не зашуметь, прильнул к щели.

Он увидел трех или четырех коней, привязанных к воткнутым в землю копьям, да шалаш в глубине двора.

В следующее мгновение чья-то тяжелая рука схватила его за шиворот, подняла на ноги:

– Попалась зверушка в тенета! – засмеялся кто-то в самое ухо.

Не успев опомниться, Доброгаст почувствовал сильный рывок. Он перелетел через частокол и упал на землю. Могучий, лихого вида человек – один ус на вороте, другой у самого уха – занес над ним саблю.

– Ты кто?

– Смерд из соседнего села, – отвечал Доброгаст спокойно.

– Брёх! Нет тут никакого села, – захохотал усатый, приблизив лицо.

В упор смотрели глаза, быстрые, насмешливые, шевелились непомерно длинные усы. Страшное лицо – жесткое, сухое, играющее мускулами.

– Что там еще? – послышался чей-то рассудительный голос. – Опусти саблю, Буслай, не балуй.

– Жуй свою бороду, Бурчимуха, и не мешай мне прибить этого соглядатая княгини, – зло ответил Буслай и встряхнул Доброгаста. – Сказывай, кто ты, не то отведаешь булата!

Он для острастки помахал саблей над головой Доброгаста.

– Хлеба отведать бы, – ответил тот.

Буслай смутился, хмыкнул несколько раз.

– Вот ты какой! Вставай, что ли… Как кличут?

– Доброгастом.

– Ну и гости добро! – снова захохотал Буслай, толкнув его на середину засеки. – У нас пир на весь мир… Скупа старуха… прислала бочонок прокисшего вина… за нашу-то верную службу…

Помимо Буслая, в засеке находилось еще трое воинов. Самый молодой из них – красивый, зеленоглазый, как лесной бог, лежал в тени под проросшим частоколом, рубаха на груди разодрана, открытая рана подставлена ветру. Когда разговор товарищей прерывался взрывами громкого смеха, он силился улыбнуться, крутил головой; вьющиеся соломенного цвета волосы прилипали к потной шее.

– Это Яромир, – кивнул в его сторону Буслай, – а этого бородатого дразнят Бурчимухой, видишь, борода – что секира.

Пожилой, но крепкий, широкогрудый, в холщовой позеленевшей от травы рубахе воин приветливо кивнул головой. От него повеяло на Доброгаста спокойной, могучей силой.

– А вот этот, – ткнул саблей Буслай в сторону улыбающегося средних лет человека, длинноногого, похожего на цаплю, – Тороп. Он у нас вроде красной тряпки в сорочьем гнезде… Никудышный он – жила тонка.

Тороп уставился на гостя водянистыми, чуть навыкате глазами и вместо приветствия выпалил одним духом заговор:

– От твоего сказа, да не будет сглаза ни лесу, ни полю, ни на нашу долю. Мое слово крепко, как коготь орла.

Доброгасту налили в глиняную кружку вина, отломили смачный кусок печеной на углях зверины.

– Пей, Доброгаст, за здоровье русских храбров[8] – так нас величают в народе за то, что службу несем на заставах… тяжелую службу… скверную службу, это говорю я, Буслай-Волчий хвост.

Доброгаст выпил вино и с жадностью набросился на еду. Внутри у него что-то загорелось и в голове стало ясно-ясно.

Храбры пили.

– Клянусь всеми богами, наш городок, чтоб ему сгореть до последнего сучка, – самое скверное место в княжестве! – рассуждал Буслай-Волчий хвост. – Почему мне… дружиннику великой княгини, приходится здесь пропадать, как… как… почему, а?

Буслай обвел всех помутневшим взором:

– Верно говорю, Тороп?

– Ох, как верно, – с готовностью отвечал тот.

– Пусть этот хлеб превратится в булыжник, а это вино в дождевую воду, если мне пристало пропадать здесь. Мне – княгининому отроку.[9]

– Верно, Волчий хвост, не пристало, – соглашался Тороп и подальше отодвигался от небезопасной шпоры Буслая.

– Пока мы здесь бегаем за зайцами, Святослав, небось, готовит новый поход, – поддержал Бурчимуха.

– Воины его будут грести золото, а у нас до дыр проржавеют кольчуги, – вмешался Тороп, – иной раз, други, проснешься ночью – водяной в Десне кугикнет-кугикнет, да и всплывет сразу. Вода закипит-закипит, он и всплывет колесом… а с колеса так и брызжет. Или звезда какая летит – вот-вот по темени ахнет, жуть и только! Лучше уж пирогами торговать в Киеве на Бабином торгу, чем мыкать такое лихолетье.

В голосе Торопа слышался неподдельный испуг, казалось, он действительно проводит ночи с открытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху.

Доброгасту было чудно. Все его несчастья будто рукой сняло. Ему нравились эти необыкновенные рослые люди—от их речей веяло чем-то новым, волнующим; нравилась засека, глядевшая в степь, нравился самый вечер, тихий, розовый.

Встал, подошел к Яромиру, положил ему руку на лоб, присвистнул – огневик!

Раненый открыл глаза.

– Выживешь или нет?

– Выживу, – шепнул молодой храбр, – в глазах только синие цветы пляшут, как моргну – будто васильки.

– Мужайся, – сказал Доброгаст, отгоняя рой золотистых мух.

Он прошел всего несколько шагов вдоль частокола, высматривая что-то в траве, потом наклонился, сорвал ветвистое, еще не расцветшее растение и вернулся к храбру. Сдавил растение в кулаке, и на рану Яромира закапал кроваво-красный сок.