— …два режиссера, Пальмин и Лозинский… вы, вероятно, слышали… сюрреалистическая драма… сюжет о времени, пожирающем людей… ваша тема… полная свобода… скорее художественная фантазия, нежели сценарий… — Она говорила быстро, нервно, запинаясь, проглатывая слова, и сама чувствовала свою нервозность. — Вы не знаете, почему на меня так смотрят? — неожиданно выпалила она.

Рунич медленно затянулся. Он думал о нахальной девчонке, вчера напросившейся к нему домой, о том, что у ее мамаши такие же прозрачные глаза, но не ускользающие, не изменчивые, а твердые, острые, как ледяные осколки. И еще о том, что девчонка непроста. Ох непроста.

Холеной рукой, на безымянном пальце которой красовался перстень из оникса с вырезанной головой египетской кошки, Рунич пододвинул к Ведерниковой номер «Московских ведомостей», открытый на центральном развороте.

Ведерникова опустила глаза. На скулах ее мгновенно вспыхнули два красных пятна. Такие же пятна покрыли полную шею.

Она схватила газетный лист и поднесла к глазам.

Несколько мгновений сидела молча, неподвижно, загородив лицо газетой, потом уронила лист на пол и громко выдохнула:

— Мерзавка!

Она резко встала, опрокинув кресло, но пошатнулась и схватилась за грудь.

Рунич удержал Ведерникову, усадил на свое место и махнул официанту, чтобы принес воды.

— Успокойтесь, милая Юлия Михайловна, — приговаривал Рунич, поднося воду Ведерниковой. — Ваше предложение мы еще обсудим. Оно заманчиво, весьма заманчиво, но — позже, позже. Позвольте и мне кое-что вам предложить… — Он умолк, и усмешка тронула его губы. А ведь и правда мерзавка! Стреляются из-за нее — поди ж ты! Еще явится ввечеру, как давеча, со своими глазами-каплями. Устроит, не дай бог, сцену. Втянет в историю. С такой-то станется. Он слегка пожал руку Ведерниковой. — Зинаида Владимировна — барышня прекрасная. И не возражайте! — воскликнул он, почувствовав, как дернулась рука Ведерниковой. — Прекрасная, но несколько самовольная, излишне самостоятельная. Во избежание скандала — да-да, милая Юлия Михайловна, скандал весьма возможен, и вы сами это понимаете! — во избежание скандала я советую вам отправить Зинаиду Владимировну к отцу. Он ведь, кажется, на раскопках сейчас? — Ведерникова кивнула. — Вот и хорошо. Вам получше?

Ведерникова поднялась — на сей раз медленно, осторожно, — попрощалась с Руничем и с несколько замороженным видом, зажав в руке газету, под перекрестным обстрелом взглядов праздной публики двинулась вверх по Петровке к бульварам.

По дороге она ни о чем не думала, внутренне отгораживаясь от чудовищной истории, молниеносно ставшей публичным достоянием, только приговаривала тихонько: «Эх, Владимир Иванович! Владимир Иванович!» — словно обвиняла в чем-то мужа.

Но, вернувшись домой, переступив порог квартиры, Юлия Михайловна мгновенно зажглась гневом.

Быстрым шагом Ведерникова прошла в кабинет мужа.

Зиночка, валявшаяся на диване, при виде матери встала.

— Мерзавка! Полюбуйся! — крикнула Ведерникова, швыряя дочери газету.

Алые пятна цвели на ее скулах и шее.

Зиночка сделала шаг назад, и газетный лист упал перед ней на ковер.

— Что вы имеете в виду, маман? — холодно спросила она, с брезгливой гримаской перешагивая через лист.

— Что я имею в виду?! Твоего… как его… Шустрика! — Взгляд Ведерниковой упал на диван, где лежал еще один номер «Московских ведомостей». — Я вижу, ты в курсе дела! Доигралась? Вся Москва уже знает! От меня сегодня люди отворачивались! А об отце ты подумала? О том, как на нем отразится этот скандал?

— Чем же я виновата? — еще холоднее осведомилась Зиночка.

— Девушка всегда виновата! Играла, давала надежду, морочила голову! Я всю жизнь твержу тебе, что следует быть осмотрительной!

— Ваша логика, маман, сильно хромает. Вот если бы я вчера пришла к нему на квартиру… А что вы так удивляетесь? Он этого хотел. По-вашему, я должна была исполнять все его желания? Вот тогда действительно был бы скандал! Вот тогда я была бы мерзавкой! Еще, не ровен час, он и меня подстрелил бы. Он же сумасшедший. Пошел бы палить по углам. Вы этого хотели?

Ведерникова окаменела.

Девчонка… Девчонка… дрянь, но — черт возьми! — права. И Рунич прав. Надо ее отослать от греха подальше.

— Собирайся, — выдавила Ведерникова. — Поедешь к отцу.

— Но экзамены, маман!

— Экзамены сдашь осенью, — отрезала та и вышла из кабинета, хлопнув дверью.

Поджидая карету автобуса, который должен был довезти его до Сокольников, Рунич брезгливо рассматривал стайку воробьев. Те заполошно кружили вокруг хлебных крошек, сброшенных со стола нерадивым официантом, наскакивали друг на друга, егозливо озирались — и все совершенно одинаковые, будто копии, сделанные сумасшедшим художником.

Зачем он согласился встречаться с этими так называемыми режиссерами? Кинопленка. Бесплотная пародия на людей. Ярмарочный Петрушка сидит на человеческой руке, а на пленке — все на шарнирах, все искусственно. Да и само дело, надо полагать, требует хорошего управляющего: слишком многое в нем зависит от плотников, которые стругают доски для аляповатых декораций, от электриков, которые включают лампы. Их бессмысленно ровный свет делает любое помещение похожим на вокзал или больницу.

Ерунда! Уцепились зачем-то за строчку в одном из его стихов, в сущности, недоделанном. Да, там Время суть животное, чудище, чьи клыки и когти бессчетны оттого, что множатся по своему усмотрению. Любопытно, как они предполагают это, с позволения сказать, фильмировать?

Ну хорошо, хорошо! Нечего брюзжать. Он обещал Ведерниковой встретиться с киношниками и сдержит обещание. Разумеется, встреча ни к чему не приведет. Он не собирается тратить время на сочинение глупых сценариусов.

Тут подошел автобус и помчал поэта через городскую пыль к Сокольникам, где в старом прабабкином доме, в двух комнатках, над которыми грозил вот-вот рухнуть деревянный потолок, размещались мастерская и жилье Мити Пальмина.

Кинорежиссерами себя величали двое юношей — Митя Пальмин и Лекс Лозинский. Дмитрий Дмитрич и Алексей Всеволодович. Собственно, идея ринуться в «волшебные волны сюрреалистического океана» принадлежала невысокому крепышу Пальмину, по виду более напоминающему циркача, нежели литератора, художника, режиссера или композитора — Пальмин фонтанировал идеями во всех видах искусств.

На дачке Пальмина, спрятанной на задворках липовой аллеи, Рунич появился к вечеру.

Приехав в Сокольники, практически за город, он долго бродил по лесу, рассматривал лица людей, придавленных солнцем к мятой траве, искупался в озерце, украшенном одинокой лилией, подремал, опустившись на мягкую от сосновых иголок землю и привалившись к янтарному сосновому стволу… хотел было возвращаться домой, но тут наперерез ему из-за деревьев выскочил на велосипеде Пальмин.