очередное пополнение. Трое новичков прибыли и в пулеметный взвод гвардии младшего лейтенанта Юрия Дронова. Двое оказались украинцами, а третий был из Средней Азии. Командир взвода принял их и стал учить пулеметному делу.

Дронов до сих пор помнит первую встречу с бойцом из Средней Азии. Был он небольшого роста, коренастый, крепкий, смуглолицый. Шинель, явно не по росту, сидела мешковато. Из-под каски темнели не очень густые брови.

— Как звать тебя? — спросил Дронов.

— Мирзо, — ответил боец.

— А фамилия?

— Бобаджанов.

«Ишь ты, мудрено как, — подумал командир взвода, — сразу и не выговоришь». Он записал на всякий случай фамилию и имя бойца на бумажку.

— Откуда родом? Какой будешь национальности?

В темных глазах солдата сверкнул огонек, словно там, внутри, помешали угольки притихшего костра.

— Таджик я, товарищ командир. Дом мой в Ура-Тюбе. Город так называется.

— Семья есть?

— Есть. Дома мама. Два брата погибли на фронте.

— Понятно. Сколько в армии, где служил, откуда прибыл?

— В армии скоро год. Был курсантом Орловского пехотного училища, которое перевели в Таджикистан.

Из рассказа бойца-таджика Дронов выяснил, что в августе сорок третьего тот с курсантской бригадой прибыл на фронт. С сентября — в боях. Освобождал Полтаву. 24 октября на днепровском плацдарме ранило. Сюда прибыл из госпиталя.

— Понятно. Значит, на плацдарме, в самом пекле был? Что-то мало в госпитале лежал. Не рано выписался? Все зажило, не болит?

— Перестало болеть, товарищ командир. Фашистов бить надо!

Последние слова Бобаджанов сказал с такой решимостью и с таким ожесточением, что Дронову стало ясно: этот в бою покажет себя. «Молодец! — думал он о новичке. — Был курсантом, есть боевой опыт. К фашистам кровный счет имеет».

— Где научился по-русски говорить?

Бобаджанов, похоже, обрадовался этому вопросу, повеселел как-то. Ответил живо:

— Отец научил. Сам учился. Язык Ленина… Как же не знать? Стыдно не говорить по-русски.

Юрий Дронов был из тех молодых командиров, которые любили искать в подчиненных привлекательные черты, открывать хорошие качества. И если ему кто-то начинал нравиться, то он не скрывал этого, откровенно любовался им, искал, находил и откладывал в уме новые и новые плюсы и заранее прикидывал, как эти плюсы использовать.

— Понятно, Мирзо, — сказал он солдату-таджику. — А чем занимался дома, до поступления в военное училище?

— Учителем был.

— Значит, в школе работал, детишек учил? — уточнил Дронов, все больше радуясь такому бойцу. Мысленно он прикидывал, как лучше использовать этого таджика-учителя, хорошо владеющего русским языком. Будет агитатором во взводе среди воинов-среднеазиатцев. И по-русски поговорит и на родном языке объяснит; газету почитает, беседу проведет.

— Хорошо, Мирзо, — с удовлетворением сказал Дронов. — А станковый пулемет знаешь?

— Глаза есть — видел. В кино видел. «Чапаев» три раза видел. Анка стреляет — тоже видел. Замечательный пулемет «максим».

— Хочешь стать пулеметчиком?

— Как не хочу, товарищ командир! Обязательно хочу. А кто меня учить будет?

— Я буду учить, Мирзо. Помкомвзвода гвардии старший сержант Симаков будет учить.

— Спасибо, товарищ командир. Я буду хорошо учиться.

— Не сомневаюсь, Мирзо.

Дронову нравилось произносить это звонкое, непривычное для русского произношения имя. Он хотел идти, но подумал и спросил:

— Вопросы ко мне есть?

— Один есть: когда начнете учить меня?

Командиру взвода понравился вопрос.

— Что, не терпится? — улыбнулся он.

— Фашистов надо скорей бить. Я так понимаю, товарищ командир: раньше сделаете из меня пулеметчика — раньше война кончится. Может, я не так говорю?

— Все правильно. А зови меня не «товарищ командир», а «товарищ гвардии младший лейтенант», как в уставе записано.

Дронов достал из полевой сумки потрепанную книжечку и протянул Бобаджанову.

— Вот устав, читай и с другими бойцами делись воинской мудростью. Теперь отвечаю на вопрос: занятия начнем сегодня же.

Батальон после боев был выведен во второй эшелон. Появилась возможность передохнуть, привести себя в порядок, заняться с молодым пополнением.

Солдат-таджик привыкал к новой обстановке, к новым товарищам. Ему было легче, чем другим — его землякам. Пригодилось знание русского языка. Как он благодарил отца! С сыновней нежностью вспоминал его, маму, свои детские годы, проведенные в Ура-Тюбе.

Отца звали почтительно: Бобаджан, что означало «дедушка». Для своего времени он был образованным человеком. Знал арабский алфавит, читал книги Древнего Востока. С детства полюбил литературу, историю, географию и очень увлекался письмом. У него был красивый, каллиграфический почерк. Благодаря этому еще в молодости устроился на работу служащим в местную банковскую контору.

Однако Бобаджан считал себя недоучкой: он не владел русским языком. Образованный таджик сильно переживал из-за ограниченности своего развития, из-за незнания русской культуры, языка Ломоносова и Пушкина, о которых много слышал. Толчком в преодолении глухой стены, отделявшей таджика от культурного наследия «большого северного народа», послужил один случай.

Бобаджан получил письмо от своего русского друга, который уехал из Ура-Тюбе в другой город. Держал в руках письмо, вглядывался в незнакомые буквы, а прочитать не мог. Что делать? За мостом через реку Катасай в городе был гузари русхо — русский квартал. Туда и побежал с письмом Бобаджан. Русский мастер по жести перевел письмо, написал адрес, чтобы Бобаджан мог отправить русскому другу ответ. Но стыдно было каждый раз обращаться в русский квартал, и Бобаджан решил изучить русский язык. Ему уже было около тридцати, но это не помешало поступить в русско-туземскую школу и блестяще окончить ее.

Когда родился младший сын, отец дал ему имя Мирзо, что значит «грамотный». Сын подрастал, отец показывал ему русский алфавит, учил складывать слоги, читать слова. Мирзо окончил русскую школу и с жадностью набросился на книги. Читал Пушкина и Лермонтова, Толстого, Тургенева, Достоевского. Из своих классиков зачитывался Рудаки, Фирдоуси, Айни, Лахути. Поэму Абольгасема Лахути «Кремль» выучил наизусть.

Воспоминания детства и юности привели Мирзо к другому светлому образу — матери. «Бедная Хадича, сколько вынесла ты в своей жизни, сколько черных невзгод претерпела, а слезинки твоей мы не видели», — с любовью думал Мирзо о ней. Он достал из кармана гимнастерки сохранившийся еще с госпиталя чистый листок бумаги, разгладил его и стал обдумывать начало письма…

Все было хорошо, семья разрасталась, как виноградник в саду. Жить бы да радоваться матери. Три сына — один к одному, для старшего, Лутфулло, уже и невесту приглядела, свадьбу можно играть. А тут война. Сначала на фронт ушел Лутфулло, за ним средний сын Ахмеджан. Оба погибли. Лутфулло — в сорок первом под Кременчугом, а Ахмеджан — в сорок третьем, когда наши войска освобождали Донбасс. В сорок втором умер Бобаджан, прожив семьдесят два года. Хадича осталась с младшим сыном Мирзо. А через год и он ушел — вначале в военное училище, а оттуда — на фронт. Теперь мать совсем одна…

Мирзо