Самнер упирается затылком в побеленную стену и тупо смотрит на дверной проем напротив. Там, за стойкой, виден бармен, и оттуда доносится звон оловянной посуды и стук закрывающейся крышки погреба. Он чувствует, как в груди у него поднимается очередная теплая волна, несущая с собой необыкновенную легкость и ясность. Это все тело, думает он, а не разум. Именно кровь и оборот веществ имеют значение. Еще через несколько минут он чувствует себя куда лучше, и мир уже не кажется ему таким унылым. Капитан Браунли, думает он, отличный малый, да и Бакстер тоже, пусть и по-своему. Оба они добропорядочные люди, исполненные чувства собственного долга. Они верят в действие и результат, в ловлю и вознаграждение, в простую геометрию причины и следствия. И кто сказал, что они неправы? Глядя в свой опустевший стакан, он спрашивает себя, а не попросить ли бармена повторить. Встать он сможет запросто, говорит он себе, а вот как насчет заговорить? Собственный язык представляется ему каким-то совершенно чужеродным телом, и он не знает, что получится, если он попробует заговорить – на каком языке, кстати? И какие звуки он будет при этом издавать? Хозяин заведения, словно прочитав его мысли, смотрит в его сторону, и Самнер приветствует его поднятым пустым стаканом.

– Сию минуту, – отзывается тот.

Самнер улыбается безыскусной элегантности этого обмена жестами – потребность выражена, удовлетворение предложено. Хозяин входит в боковую комнату с бутылкой рома в руке и доливает его стакан. Самнер кивает в знак благодарности, и все опять становится хорошо.

Снаружи уже стемнело, и дождь прекратился. Внутренний двор освещен призрачным желтым светом газовых фонарей. Из соседней комнаты доносятся громкие женские голоса. И долго я здесь сижу? – вдруг спрашивает себя Самнер. Час? Два? Допив ром, он завязывает пакет, который дал ему аптекарь, и встает. Комната отчего-то выглядит намного меньше, чем тогда, когда он только вошел в нее. В камине по-прежнему не горит огонь, но кто-то поставил керосиновую лампу на табуретку подле двери. Он осторожно проходит в соседнее помещение, быстро оглядывается по сторонам, приподнимает шляпу, приветствуя дам, и выходит на улицу.

Ночное небо сплошь забрызгано звездами – зодиакальная паутина раскинулась во всю ширь, прибитая к черному бархату бесчисленными сияющими серебряными гвоздиками. «Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас»[18]. На ходу он вспоминает прозекторскую в Белфасте и старого богохульника Слеттери, с шутками и прибаутками самозабвенно вскрывающего очередной труп. «Пока еще никаких признаков бессмертной души у нашего приятеля не видно, юные джентльмены, – шутит он, роясь во внутренностях и извлекая кишки, словно фокусник – флажки из своей шляпы, – как и исключительных мыслительных способностей, но я не отчаиваюсь и продолжу попытки». Он вспоминает сосуды с рассеченным мозгом, который плавает в формалине беспомощно и бессмысленно, словно маринованная цветная капуста, губчатые полушария которого навсегда лишились мыслей или желаний. Чрезмерность плоти, думает он, беспомощность мяса; как можно извлечь душу из кости? Тем не менее, несмотря на все эти мрачные мысли, улица выглядит замечательно: влажный отблеск красных кирпичей в лунном свете, негромкий стук кожаных подошв по мостовой, туго натянутое тонкое черное сукно на мужской спине и фланель на женских бедрах. Пируэты и пронзительные крики чаек, скрип колес ручной тележки, смех, проклятия – все это обрушивается на него, словно примитивная и грубая симфоническая гармония ночи. После опиума именно их он любит больше всего: эти запахи, звуки и видения, столкновение и шумный протест их преходящей красоты. Повсюду ощущается внезапная живость и восприимчивость, которой так недостает обычному миру, неожиданные порывы и скрытая в них сила.

Он бесцельно бродит по площадям и переулкам, проходя мимо хижин бедняков и особняков богачей. Он понятия не имеет, где обретается север или в какой стороне находится порт, но почему-то нисколько не сомневается в том, что рано или поздно он туда попадет. Он уже научился ни о чем не думать в такие моменты, всецело полагаясь на собственные инстинкты. Кстати, почему именно Халл[19]? Или гребаные китобои? В этом же нет никакого смысла, и, одновременно, именно здесь и кроется подлинная гениальность. Сугубая нелогичность и почти полный идиотизм. Ум и одаренность никуда не приведут, думает он, и только глупцы, законченные и непревзойденные, станут настоящими хозяевами мира. Выйдя на площадь, он замечает безногого оборванца-попрошайку, насвистывающего «Нэнси Доусон»[20] и передвигающегося по потемневшему тротуару на костяшках пальцев. Двое мужчин останавливаются, чтобы переброситься парой слов.

– В какой стороне находится пристань Куин-Док? – спрашивает Самнер, и безногий попрошайка тычет куда-то измазанным в грязи кулаком.

– Вон там, – говорит он. – Какой корабль?

– «Доброволец».

Оборванец, лицо которого испещрено оспенными шрамами, а тело внезапно обрывается чуть пониже паха, качает головой и разражается хриплым смешком.

– Если ты решил отправиться в плавание с Браунли, то нашел на свою задницу кучу неприятностей, – сообщает он. – Верно тебе говорю.

Самнер ненадолго задумывается, а потом качает головой.

– Браунли справится, – возражает он.

– Еще бы! Особенно когда нужно напортачить, – отвечает попрошайка. – Он справится, если тебе нужно вернуться домой без гроша в кармане или не вернуться вовсе. Здесь я с тобой согласен целиком и полностью, справится и еще как. Ты, часом, ничего не слыхал о «Персивале»? Нет, ты должен был слышать хоть что-нибудь о гребаном «Персивале»!

На голове у попрошайки красуется засаленный шотландский берет с помпоном, явно сшитый из остатков некогда куда более изысканных головных уборов.

– Я был в Индии, – поясняет Самнер.

– Спроси любого насчет «Персиваля», – настаивает бродяга. – Просто скажи одно-единственное слово – «Персиваль» – и увидишь, что будет дальше.

– Ну, так расскажи мне, – говорит Самнер.