в школе. Ему запретили. А Кафка, опираясь на это учение, в ходе длительных споров с другим своим школьным другом Гуго Бергманом пытался поколебать того в вере. Позднее Кафка будет вспоминать, что они обсуждали историю творения и вели диспуты о существовании бога, «либо полагаясь на внутреннее чутье, либо подражая талмудизму»[30]. Гуго Бергман, позднее ставший ректором в Еврейском университете в Иерусалиме, вспоминал об этом несколько иначе и прямо говорил о «то ли атеистическом, то ли пантеистическом периоде» в жизни друга, который хотел «во что бы то ни стало заставить его уйти от иудейской веры»[31].

Не в религии, а только в письме юный Кафка черпал духовные силы. Но он понимал, что предстояло многому научиться. Он видел, насколько еще «вычурны» его тексты, сколько в них еще «словоблудия», где ему пока не хватало «ремесленной выучки». Путь к книге еще долог. Книга – это уже что-то почти священное. Не только для писателя, но и для читателя. Книга может быть прекрасной, однако этим дело не исчерпывается. Символ веры ранней кафкианской эстетики гласил: «Нам нужны книги, которые действуют на нас как несчастье, из-за которого мы страдаем, как смерть кого-то, кто нам важнее нас самих, как лесное изгнанничество вдали от людей, как самоубийство, книга должна быть топором для замерзшего моря внутри нас. Такова моя вера»[32].

После выпускных экзаменов Кафка совершенно не представлял, куда поступать. Философия манила его, однако не в ее абстрактных и систематических формах, как в академической среде, а только в ее живом воплощении, как, к примеру, у Ницше. Пару недель он посещал химию, затем германистику, оттолкнувшую его своим немецко-националистическим шовинизмом, и наконец остановил свой выбор на юриспруденции, но не потому, что эта область его особенно привлекала, а потому что, как ему показалось, ею можно заниматься между делом, а значит, она не будет мешать писать. По-настоящему его трогало только письмо.

В 1902 году, когда Кафке было 19 лет и выпускные экзамены в гимназии миновали, он пережил своего рода пробуждение. Позднее он расскажет об этом в дневнике. Он поднялся на Лаврентьеву гору – холм неподалеку от Праги, откуда открывается великолепный вид на город:

Однажды, много лет назад, я – разумеется, в довольно грустном настроении – сидел на склонах Лаврентьевой горы. Я проводил ревизию всего, чего мне хотелось от жизни. Самым важным и сильным оказалось желание обрести такой взгляд на жизнь (и, что неизбежно с этим связано, при помощи письма убедить в нем всех остальных), при котором сама жизнь сохранила бы естественно присущие ей падения и взлеты, но в то же самое время с не меньшей ясностью предстала бы как ничто, как сновидение, как парение[33].

Стоит только почувствовать в ней «ничто», как обыкновенно гнетущая действительность воспаряет, и благодаря этому появляется даже «мимолетная живость». В состоянии парения бремя мира на мгновение перестает тяготить. Жизненные падения и взлеты никуда не делись, но в то же время они как-то по-особому легки. Все это нужно как-то удержать и донести. Именно такое – своего рода даосское – мироощущение и побуждает его писать.

Около 1906 года Кафка берется за рассказ под названием «Описание одной борьбы». К этому времени относится и начало работы над наброском романа, которому издатель Макс Брод впоследствии даст название «Свадебные приготовления в деревне». Над этими текстами Кафка работал примерно до 1909/10 года.

Оба текста, появившиеся в эти годы, оставались незаконченными и при жизни автора не публиковались, за исключением нескольких отрывков из «Описания одной борьбы», которые Кафка сначала отправил в журнал «Гиперион», а затем – в 1912 году – включил в свою первую публикацию «Созерцание».

События «Описания одной борьбы» разворачиваются там же, где свершился опыт литературной инициации, – на Лаврентьевой горе. Рассказчик и его спутник совершают ночную прогулку по городу к Лаврентьевой горе: «Я надеюсь, – говорит рассказчик своему спутнику, – узнать от вас, как все на самом деле обстоит с вещами, которые оседают вокруг меня снегопадом, в то время как перед другими на столе уже стоит, подобно памятнику, стаканчик шнапса»[34]. Почва действительности колеблется. «Морская болезнь на суше»[35] – так называется этот опыт. На нем всецело и построен рассказ. Человек словно «забывает истинные имена вещей» и отныне оказывается в тревожной ситуации, вынуждающей его судорожно осыпать колеблющийся мир «случайными именами», дабы в конце концов снова обрести покой. Герои встречаются с «Толстяком», которого несут на носилках сквозь заросли камыша. Он напоминает Будду. «Толстяк» произносит хвалебную речь природе как она есть. «Да, гора, ты прекрасна, и меня радуют леса на твоем западном склоне. <…> И тобою тоже, цветок, я доволен, и твой розовый цвет веселит мне душу». Здесь можно заметить уже упомянутый опыт «парения» на склонах Лаврентьевой горы.

«Толстяк» же рассказывает о встрече с «Богомольцем», который, очевидно, олицетворяет противоположность безмятежности. «Богомольцем» движет желание, чтобы «на него смотрели». Его проблема в том, что он не способен найти опору в самом себе. Поскольку он децентрирован, его центр тяжести располагается вовне – в других, в их взглядах и суждениях. Поэтому он ведет себя так, будто вырезан из «папиросной бумаги», и при ходьбе «шелестит» на ветру.

Свой рассказ Кафка назвал «Описание одной борьбы». Кто ведет борьбу? Кто в ней победитель? Что это за борьба?

Если мы ожидаем борьбы в смысле драматического события, то нас ждет разочарование. Разумеется, между персонажами чувствуется напряжение, противоречия. В глазах рассказчика все они воплощают сопротивление. Однако до настоящей борьбы дело не доходит. Рассказчик скользит по ним. Люди и вещи не сталкиваются друг с другом в пространстве, они недостаточно резко друг от друга отделены. На протяжении всего рассказа предметы очевидным образом «теряют свои прекрасные очертания». Они все время перетекают друг в друга. Не хватает и отчетливо обрисованных действий, внутренней необходимости, событий: рассказчик пребывает в коконе собственных выдумок. В истории есть движение, и все-таки она не двигается с места. Как во сне – все стопорится. И словно желая спровоцировать под конец хоть какое-то драматическое событие, рассказчик обращается к своему спутнику со словами: «Вам придется покончить с собой», на что тот отвечает: «…а вы останетесь живы. Вы не покончите с собой. Никто вас не любит. Вы ничего не достигнете». Едва возникшее напряжение спадает.

Если соотнести весь рассказ с опытом на Лаврентьевой горе, то можно было бы сказать, что жизнь в нем представлена «как ничто, как сновидение, как парение» и здесь еще