— Рад приветствовать вас, друзья, на очередном заседании нашего клуба молодых литераторов! Сегодня же, после обеда, мы начнём обсуждения. Прошу читать произведения друг друга… — Он похлопал пухлой ладонью по высоченной стопке бумаг. Прямо уголовное дело Ходорковского с сотнями свидетельских показаний и экспертиз. — …И принимать активное участие в обсуждениях…. — Тут его прервал собачий лай, донёсшийся снизу. Выпятив губу сильнее, маршал продолжил: — Пользуйтесь счастьем…

«Гав-гав-гав», заливались внизу уже не одна, а целых три псины. Видно, к тем двум барбосам, которых Димка уже видел, заглянул в гости приятель.

— …счастьем побывать здесь… — (Гав-гав-га-а-а-в)… — Да что же это такое, Людмила Степановна?! — воскликнул наконец маршал, обращаясь к координаторше, той самой полной даме в завитом парике, которая встречала молодых литераторов у автобуса. Она была в большом шёлковом платье и туфлях по моде двадцатилетней давности. Димка не спец в моде, но похожие туфли он видел в немецком каталоге недорогой одежды. Давным-давно кто-то подарил каталог Димкиным родителям, и они всей семьёй его рассматривали, восхищаясь чужой яркой жизнью, которая для них была недоступна. Один только дед фыркал, не для того он, мол, сражался. Зато, когда пошли страницы с девицами в купальниках, даже дед перестал вредничать и присоединился к просмотру. В детстве Димка листал каталог всегда, когда было скучно, и помнил картинки наизусть, поэтому, увидев теперь туфли на Людмиле Степановне, сразу их опознал.

— Сию минутку, Виктор Тимофеевич! — воскликнула Людмила Степановна и поцокала вниз по лестнице.

— Это святое место для русского литератора. Здесь подолгу жил поэт Арсений Тарковский…

— Рядом с м-медицинским к-кабинетом он жил. В седьмой комнате. Некоторые его п-приви-дение до сих пор встречают, значит так, — вставил, заикаясь, бывший диссидент Зотов.

— Надо как-то собачек успокоить, — донёсся снизу приглушённый голос Людмилы Степановны.

— Гав-гав, — ответили собачки хором.

— Как я их успокою? — огрызнулась дежурная.

— У нас конкурс, молодые писатели приехали со всей страны… Пошли, пошли отсюда! Брысь! Ой! Ах ты дрянь! — Людмила Степановна хотела ещё что-то прибавить, что-то нецензурное, но осеклась, вспомнив, видимо, о молодых литераторах, приехавших со всей страны и прислушивающихся теперь к каждому её слову. Людмила Степановна забулькала, и цоканье туфель стало подниматься обратно по ступеням. Некоторые молодые литераторы захихикали.

— …Бродский здесь живал… — продолжил маршал, лицо которого успело порядочно посереть от всего происходящего, а брови сгустились па переносице.

— Что-то вы п-путаете, Виктор Тимофеевич, — снова встрял диссидент. — Б-бродского здесь никогда не было…

— Меня псы покусали! Надо срочно в Москву, делать прививку от бешенства! — перебила запыхавшаяся Людмила Степановна.

— Людмила Степановна, вы что, хотите открытие сорвать?! — в надменном негодовании крикнул маршал, и брови его ощетинились навстречу Людмиле Степановне, словно штыки русских гренадёров навстречу французской коннице.

— Не ожидала такого к себе отношения, Виктор Тимофеевич! Ох, не ожидала! — Людмила Степановна, подвывая, задрала подол платья, обнажив мясистую икру с едва порванным чулком. — Прививку от бешенства! Срочно!

— Поздно вам прививку делать, Людмила Степановна!

Многие молодые литераторы гоготнули, Димка прыснул в кулак.

— Ах… ах… — запыхтела Людмила Степановна, колыхаясь всеми складками, как шёлковая медуза.

— Людмила Степановна, давайте открытие закончим, а потом мой водитель отвезёт вас к доктору, — смягчился маршал-попечитель и царственно дал понять, что эпизод с покусанной ногой исчерпан. — Прошу прощения, друзья, за эту заминку. Итак, на чём я остановился…

— На Бродском, — подсказал крашеный поэт. Услужливо, будто рюмочку поднёс.

— Ну да, Бродский, значит, здесь подолгу живал, иногда целыми зимами…

— Да не было здесь никакого Б-бродского! Он в ссылке б-был, — перебил диссидент. У маршала вид такой, что не перечь, но диссидент упёрся.

Да какая разница! Был не был! Тоже мне, птица! — взвизгнул маршал, называя птицей то ли Бродского, то ли диссидента, то ли кого ещё, присутствующим неизвестного. Сзади к нему на цыпочках подкралась покусанная Людмила Степановна. Она обеими руками ухватила стопку сочинений конкурсантов, решив, видимо, раздать их участникам для чтения.

— Общайтесь со своими старшими, умудрёнными опытом коллегами… — продолжил маршал-попечитель. Тут Людмила Степановна споткнулась и плашмя растянулась на полу. Романы, рассказы, стихи, пьесы и литературная критика рассыпались по лоснящемуся от мастики паркету. Листы залетели под стулья, соскользнули с лестницы. На этот раз уже никто из молодых литераторов не смог сдержать смеха. Маршал-попечитель, увлёкшийся собственной речью, не расслышал шума от падения Людмилы Степановны, не увидел разлетевшихся листков и потому принял хохот на свой счёт.

— Что смешного?! Ну перепутал Бродского с кем-то ещё, ну и что?! — обиженно возмутился маршал. Тут он заметил, наконец, барахтающуюся на скользком полу Людмилу Степановну, которую уже пытались поставить на ноги модный писатель Гелеранский и авторша сериалов и пьес Окунькова.

— Я могу продолжить, Людмила Степановна? — строго поинтересовался маршал.

— Конечно, Виктор Тимофеевич, извините, — произнесла та, оправляя платье в жёлтых от мастики пятнах.

— Итак, вам предоставили прекрасные условия, так что постарайтесь вести себя прилично. Не напивайтесь и не хулиганьте! Ну а если уж выпили, сидите тихо в номере… А теперь обед. — Маршал-попечитель закончил скомканно, как сплюнул, явно переживая, что выходки Людмилы Степановны и исправления въедливого Зотова не позволили ему произнести эффектную речь.

Молодые литераторы помогли собрать с пола листки с сочинениями, которые перемешались и перепутались. В итоге решили всё просто поделить на равные части и раздать каждому. Договорились, что если кто обнаружит фрагмент какого-нибудь романа, или рассказа, или чего ещё, то должен будет найти обладателя оставшейся части и так далее. Получив причитающуюся пачку, Димка вернулся в комнату. Марат и Саша поспешили на обед, и он остался один. Захотелось отлить. Перспектива надевать ботинки и идти через весь коридор в общий туалет показалась ужасной. Димка подошёл к раковине, уровень подходил, тютелька в тютельку. Будто для этого и делали. Нервы щекотало ощущение мелкого, неопасного нарушения правил. «Никому ведь хуже от этого не станет. Не удивлюсь, если этот фаянс помнит яйца многих писателей, которым было лень переться в общий сортир, — подумал Димка и включил воду. — Может, и сам великий поэт Арсений Тарковский, отец великого кинорежиссёра, устав на старости лет от хождения на костылях по коридору, точно так же отливал в раковину в своей седьмой комнате рядом с медицинским кабинетом»…

* * *

Из всех участников конкурса Димка особенно запомнил нескольких. Прежде всего, конечно, соседей по комнате: пучеглазого моргальщика-рассказчика Марата Губайдуллина, пишущего сентиментальные поучительные истории из жизни провинции, и Сашу Майского, худого поэта с испуганным лицом, крашенного, как уже отмечаюсь, в блондина. Саша гордился, что за его стихи администрация родного посёлка подала на него в суд. В глаза бросался долговязый и нервный сказочник из Петропавловска-Камчатского, примчавший с большим эпосом. Дагестанский фантаст запомнился внешностью этакого физика-очкарика с усами, топорщащимися щёточкой. Ещё один рассказчик — бритый наголо крепыш, ветеран Чечни, был немногословен и мужествен. В треугольном вырезе его грубого свитера всегда проглядывала тельняшка. Привлёк внимание Димки также драматург-революционер, видный парень с властным подбородком, русой чёлкой и коварными глазами. В своих пьесах революционер призывал к борьбе с антинародным правительством, погрязшим в гламуре. По коридорам «Полянки» драматург расхаживал в футболке с картинкой во всю грудь: омоновцы задерживают его, драматурга, на оппозиционном митинге. Омоновцы пытаются вырвать знамя, а революционер не отдаёт. Был ещё жизнелюб Армен, сын великого советского писателя. Армен приехал с чемоданом на колесиках, обклеенным бирками таможенных досмотров разных стран. Чемодан был набит толстенными кирпичами Арменовского романа, отпечатанного на плотной белоснежной бумаге. Армен каждому раздал лично по экземпляру.