Пока я размышляла об этом, стараясь не встретиться взглядом с Бураком, чьи глаза после каждого глотка все смелее задерживались на моем лице, мне и в голову не приходило ревновать к Селин. Но теперь, когда я увидела, как они ранним утром втихомолку уходят из дома, словно воры… В такой ситуации волей-неволей возникают некоторые вопросы. Может быть, этой ночью, когда мы, хорошенько набравшись, разошлись по своим комнатам, Бурак, желая отомстить мне, пробрался в спальню Селин и… Да нет же! Бурак – достойный, благородный человек. Он не полезет, озлившись на меня, в постель к двадцатилетке. Тем более к Селин. Вечно я подозреваю в людях худшее. Возвожу напраслину на человека, с которым дружу столько лет.

Впрочем, я настолько устала, что у меня нет сил ни на какие чувства, в том числе и на ревность. Мне хочется только одного – спать. Вот бы упасть на эту кровать с латунным изголовьем и скрипучими пружинами, ту самую, на которой лежала когда-то больная мама, и уснуть… Уснуть и обо всем забыть. Но уснуть не получится. Я уже много ночей не смыкаю глаз – с тех самых пор, как ушел Уфук. В тот вечер, когда я нашла на столе его записку – «Звонили из клиники. Тому, что ты сделала, нет прощения, Нур», – на сердце мне лег тяжкий камень, не дающий уснуть.

Глядя в щелку между пахнущими пылью занавесками, я смотрела, как они идут вверх по улице. Селин не стала садиться на велосипед, вела его за руль, на ходу тихонько касаясь плечом Бурака.

Интересно, спит ли Бурак с ровесницами Селин?

Вспомнилось, как вчера, когда племянница пошла в дом за вином, он немного грустно спросил меня:

– Помнишь ночь, когда она родилась?

Он лежал на спине на старом дощатом причале, подложив руки под голову, и смотрел на звезды. На нашем укромном пляжике кажется, что они светят как-то по-особенному, не так, как обычно. Я свесила ноги в море. Стоило чуть-чуть ими пошевелить, и вода начинала светиться. Как прекрасно… И та ночь, когда родилась Селин, тоже была прекрасной. Мы с Бураком провели ее вместе. И не где-нибудь, а дома у Фикрета. Спали на кровати, где была зачата Селин. Спали, просыпались, любили друг друга и снова засыпали. Фрейя улетела рожать к себе на родину, в Норвегию. Фикрет с Огузом поехали с ней. А меня брат попросил пожить немного на их очаровательной вилле в Левенте, присмотреть за собакой.

– Кажется, это была новогодняя ночь?

Разумеется, новогодняя. Я прекрасно ее помню, а сказала так только затем, чтобы Бурак не думал, что та ночь и вообще наше прошлое так уж много для меня значат. В тот Новый год мне не хотелось никуда идти. Сердце было разбито: мой последний парень бросил меня и вернулся к своей невесте. Не хотелось, отправившись с друзья ми на Таксим, повстречаться там с этой парочкой. Я боялась, что если увижу их в каком-нибудь баре, встречающих Новый год бок о бок, коленка к коленке за кружкой пива и счастливых, словно они никогда не расставались и я никогда не вставала между ними, то почувствую себя так, будто меня стерли с лица земли. «Можешь вычеркнуть проведенные со мной дни из своей жизни», – скажет мне холодный как лед взгляд бывшего, и мне станет невыносимо больно. Лучше всего, безопаснее всего было остаться дома. А дом у Фикрета был замечательный: сад, два этажа, телевизор с плазменным экраном. Тепло, уютно. Я позвала в гости Бурака, которого бросила за два года до того, сказав, что мы должны остаться друзья ми. Как положено друзьям, приготовим праздничное угощение, выпьем вина, посмотрим какой-нибудь фильм. Не нужно будет в этот чертов холод ходить из одного таксимского бара в другой в коротенькой юбочке и из кожи вон лезть, чтобы «развлечься». Заодно и сэкономлю.

– Да. Мы встречали тысяча девятьсот девяносто шестой год. Дома у Фикрета и Фрейи.

Бурак, в противоположность мне, гордится, что во всех подробностях помнит наше прошлое. Я не ответила, и он заговорил снова:

– Вдруг пошел снег, помнишь?

Конечно, помню. Я лежала, голая, на ковре лососевого цвета, Бурак покрывал меня поцелуями, а в незанавешенное окно гостиной было видно, как с побелевшего неба падают огромные снежинки.

– Ты пошла в сад и привела в дом собаку, хотя Фрейя это строго-настрого запретила: собака, мол, должна жить в конуре.

Я подняла голову и посмотрела на склонившиеся над темной водой сосны. Бурак явно не собирался умолкать. Будем вспоминать вместе, и всё тут. Встал, подошел ко мне, сел рядом, опустил ноги в воду. Вода заискрилась. Я не отрывала глаз от сияния, окружающего наши ступни и икры. Бурак подвинулся поближе, и мы коснулись друг друга голыми плечами. Теперь он почему-то заговорил шепотом.

– Ты боялась, что она замерзнет, но это же была хаски. Не замерзла бы.

Он засмеялся. Его взгляд скользил по моей щеке, шее, уху. Я этого не видела, но чувствовала. Если бы я повернула голову, то встретилась бы с ним взглядом. Я пошевелила ногами в воде. Мы молчали. И в этой тишине ко мне пришло воспоминание о том, как мы любили друг друга на том ковре.

В ту ночь мы даже не закончили нашу дружескую трапезу – оставили курицу с рисом остывать на тарелках и бросились друг другу в объятия. А ведь так старательно готовили новогоднее угощение на тесной, но светлой кухне Фрейи, где сложно было развернуться, не задев друг друга задницей. Курица с рисом и изюмом в духовке. И картофельный салат. И еще десерт из тыквы с грецкими орехами. Несколько часов мы еще думали, что проведем ночь как два друга. Когда засовывали в попу курице яблоки, было очень смешно, а потом, когда пришел черед резать лук для картофельного салата, у Бурака из глаз потекли слезы. Над этим мы тоже посмеялись. Потом поставили на стол красное вино, принесенное Бураком. Оно не подходило к курице, но что поделаешь. Съедим столь тщательно приготовленные блюда и будем смотреть телевизор – в уютном уединении, натянув на ноги шерстяные носки. Как друзья.

Мы уже давно были «только друзьями». Два года прошло с тех пор, как я его бросила. Бросила, потому что умерла моя мама. За девять месяцев я так и не смогла с этим примириться. Даже не могла сказать об этом вслух. «Мама ушла», – говорила я. Или: «С тех пор, как мамы нет». Делами наследства Фикрету пришлось заниматься в одиночку. Однажды я