— Разве ты не хочешь детей? — спросил он.

Я чуть не поперхнулась.

— Конечно, хочу, всякая нормальная женщина хочет иметь детей.

Казалось, Левин о чем-то раздумывает.

— Хочешь, заведем? — спросил он. Прозвучало это так, будто в дополнение к кошечке он не прочь завести и собачку.

— Потом, — сказала я. Мне хотелось иметь не внебрачного ребенка, а полноценную семью.

Не реже раза в неделю мы ездили к деду Левина в Фирнхайм.[6]Я ожидала увидеть нечто вроде богадельни и была немало изумлена при виде дома, скорее заслуживающего называться виллой. Старик жил здесь один, под присмотром экономок, которые, правда, то и дело менялись. Последнее обстоятельство Левин объяснял допотопными представлениями старика об их жалованье.

Видимо, дед и вправду несколько оторвался от жизни и реальных цен на рынке труда, пребывая в безумном убеждении, что весь белый свет только и норовит его облапошить. Левин отзывался о старике без особого почтения, но долг свой исполнял честно: следил за домом и садом, возил деда по врачам и в банк, даже ногти ему на ногах стриг. Со временем и я стала выполнять работу, на которую не были способны экономки: печатала письма, заполняла бланки счетов, сортировала белье, пополняла продуктами морозилку. Думаю, кто другой на его месте отблагодарил бы меня не только скупым словом, но и каким-нибудь маленьким презентом. Тем больше я ставила Левину в заслугу, что он — пусть не без ворчания — все равно продолжает бескорыстно заботиться о деде.

Однажды, когда я оказалась со стариком наедине — Левин повез отдавать в ремонт газонокосилку, — я попыталась обрисовать ему плачевное материальное положение его внука.

Герман Грабер, так его звали, посмотрел на меня раздосадованно.

— Значит, и вы тоже считаете меня старым скрягой, — проговорил он и, как ему казалось, незаметно прополоскал свои «третьи» зубы глотком кофе. — Допустим, вы знаете, что я богат. Чего вы, полагаю, не знаете, так это того, что мой бедный обездоленный внук превратил в груду металлолома мой новенький «мерседес». За что ему и приходится безвозмездно делать для меня кое-какую мелкую работу, но если он при этом еще и жалуется, то лучше уж мне сразу завещать все свои деньги первому попавшемуся сироте.

«Да это же шантаж!» — подумала я с возмущением, подкладывая кусок яблочного пирога на его тарелку, украшенную альпийским пейзажем.

— К тому же еще большой вопрос, — продолжал он, — действительно ли одна из двух последних экономок увела у меня фамильное золото и серебро или это внук постарался.

Я покраснела и промолчала.

Но Герман Грабер, похоже, моего смущения не заметил, поскольку как раз в этот момент углядел в саду на бельевой веревке чей-то черный бюстгальтер.

На обратном пути я принялась расспрашивать Левина об аварии. Он отвечал неохотно, почти сквозь зубы.

— Устал, наверно. Ну и провалился на секунду. Из Испании возвращался, всю ночь гнал.

Я сочла, что это ужасная безответственность.

— Кто-нибудь пострадал?

— Не совсем… На меня по встречной вылетел грузовик, начал резко выворачивать, и у него прицеп опрокинулся. Угадай, чем он был нагружен? Конфитюром в стеклянных банках. Представляешь, как шоссе выглядело?

— Я спросила, пострадал ли кто-нибудь?

— Вернее, это был даже не конфитюр, а сливовый мусс.

Несколько минут мы молчали.

На новом «мерседесе» Левину разрешалось лишь время от времени вывозить старика, да и то на черепашьей скорости, брать же машину для своих нужд ему было категорически запрещено.

— И на чем же твой дед такое состояние сколотил?

— Он был электриком на маленькой фабрике и изобрел там какой-то невероятно выгодный промежуточный продукт, который взялся производить уже на своей собственной фабрике. Разбогател он еще в молодости, потом предприятие стало хиреть. Когда умер мой отец, дед вообще фабрику продал.

Я уже знала, что отец Левина был органистом и к профессии фабриканта, очевидно, серьезного интереса не проявлял.

— Похоже, твой дед решил тебя повоспитывать, — заметила я не без злорадства.

Но Левин так не считал.

— Да он просто садюга, вот и гоняет меня на велосипеде! Другой бы на его месте давно подкинул внуку тысчонку-другую.

Мы ехали по автостраде, хотя я лично предпочла бы красивую горную дорогу через Вайнхайм. Мне и прежде приходилось замечать, что Левин лихач, но сейчас я просто запаниковала.

— Нельзя ли чуть помедленнее, — попросила я. — Куда нам торопиться? Кстати, я нахожу очень благородным с твоей стороны, что ты навещаешь деда бескорыстно, а не из-за какой-то там тысячи.

Левин и не подумал сбросить скорость.

— Конечно, я его навещаю, но уж никак не из благородных побуждений, — сказал он. — По мне, пусть хоть завтра коньки отбросит, но он же, чуть что, завещание грозится изменить.

Я не удержалась от язвительного замечания:

— В последнее время тебе не так уж часто приходится на велосипеде ездить. Так что можешь спокойно дожидаться наследства.

— Ага, пока сам не поседею. Старого хрыча ничто не берет, живучий, этот и до ста лет протянет.

Я рассмеялась.

— Ну и пускай себе живет. Может, и у тебя его гены, тогда и ты доживешь до глубокой старости. А что, кстати, ты бы стал делать с таким наследством?

Левин еще наддал газу.

— Гоночный автомобиль купил бы, по свету поездил, в ралли Париж — Дакар поучаствовал, и уж во всяком случае не гробил бы жизнь на удаление чьих-то гнилых зубов.

Я прикусила язык. Ни будущей работы врача, ни меня в его жизненных планах не предусматривалось.

Вечером следующего дня я демонстративно не притронулась к его дипломной работе, оставив ее лежать на кухонном столе, а сама впервые за несколько недель занялась собственной диссертацией. Я просто идиотка, дура набитая; если так дальше пойдет, я и диссертации не напишу, и ни в какой институт не устроюсь, и замуж не выйду, и детьми не обзаведусь.

Потом я позвонила Дорит и, сгорая от стыда, поведала ей о своих трудовых подвигах ради карьеры Левина.

— Меня это ничуть не удивляет, — холодно заявила та. — Не надо было тебе с ним съезжаться. Да ты вообще хоть любишь его?

— Люблю, наверно, — проронила я.

В том-то и беда. Вопреки всем резонам и предостережениям разума, вопреки сигналам тревоги, которые я ощущала в себе почти физически, — я его любила. Любила, когда он спал возле меня, свернувшись калачиком подобно эмбриону, а мне хотелось плакать от нежности. Когда, оголодавший, радостно ел и нахваливал мою стряпню, когда, как игрушками, восхищался аптечными склянками, когда ему было весело рядом со мной, — тогда все, все было хорошо. Порою счастье длилось часами, когда мы с ним, устроившись на диване, на пару гладили Тамерлана, увлеченно глазея на автомобильные погони Джеймса Бонда по телевизору. Но бывали и вечера в одиночестве, когда я не знала, где он пропадает. Разумеется, каждый из нас волен приходить и уходить когда заблагорассудится. Гордость не позволяла мне его расспрашивать — а может, я уже просто боялась его потерять.