Возвратилась Энн. Она и Билли были со мной на Мэри-Айленд в последние несколько недель, а теперь они присоединились ко мне в Сан-Диего. Они опять остановились в Коронадо вместе со множеством других жен подводников, и все они беспокоились и пребывали в напряжении, видя, как мужья, которые вот-вот их покинут, с каждым днем становятся все более измученными и раздраженными. Должно быть, всем женам было трудно поддерживать спокойную обстановку, пока мы были на берегу. Помню, как однажды вечером пошли в ночной клуб и я подрался с метрдотелем просто потому, что мне показалось, будто он ударил собаку. Мы были в крайней степени усталости от всего: учений, длившихся весь день напролет, и работы ночью, если это было необходимо для устранения дефектов, обнаруженных днем, так как мы знали, что если заранее не приведем все в безупречное состояние, то, когда отправимся в боевой поход, делать это будет слишком поздно.

Мы устали до такой степени, что это привело к затоплению артиллерийского погреба – казусу, который вполне мог стать уникальным в истории субмарин. Мы тогда были пришвартованы к причалу в Сан-Диего со всем боекомплектом на борту, а произошло это всего за день до нашего предполагаемого выхода в море.

Артиллерийский погреб был оборудован системой затопления на случай пожара для предотвращения взрыва. Кто-то по ошибке открыл не тот клапан.

Утром мы обратили внимание на то, что лодка сидит в воде примерно на шесть дюймов глубже, чем следовало бы. Понадобилось не слишком много времени, чтобы выяснить причину. Затем мы столкнулись с щекотливой проблемой, кому идти и сказать об этом Пинки. После того как был брошен своеобразный жребий, при котором, как я полагаю, не обошлось без жульничества, эта задача выпала мне.

Командир, столь же усталый, как и все мы, давно был известен совершенной нетерпимостью к проявлениям небрежности. Мы не знали, что он скажет, но были готовы принять на себя громы и молнии. Я посмотрел на коллег-офицеров с горьким укором, вышел вперед и отдал честь.

– Доброе утро, командир, – сказал я, думая, как бы мне перейти к сокрушительной новости.

– Доброе, Грайдер. – Он был раздражен и нетерпелив.

– Командир, – выпалил я, напрочь отбросив уловки, – разрешите доложить, что артиллерийский погреб затоплен.

Если бы речь шла о менее катастрофичной ситуации, Пинки, наверное, устроил бы разнос нам всем. Но затопленный погреб боеприпасов – такой из ряда вон выходящий случай, такая невероятная вещь, что вызвала обратный эффект.

– Ну хорошо, – сказал командир бесстрастным тоном человека, разговаривающего во сне. – Давайте будем откачивать воду.

Возможно, ему понравилось разнообразие в надоевшем перечне дел.

Мы приготовили пожарные насосы и откачали воду. Затем нам пришлось вытаскивать боекомплект каждого калибра – каждый 50-, каждый 20-, каждый 4-дюймовый снаряд – и высушивать их, и высушивать патронные ящики, в которых находились тяжелые снаряды, а затем возвращать все это на место. Работа заняла примерно полтора дня, и мы проделали ее, ни на минуту не отрываясь от графика. Когда через пару дней мы отбыли из Сан-Диего, были сухими, хорошо вооруженными, хорошо подготовленными и ходили, едва не засыпая на ходу.

Никто не обсуждал этого в то время, но что в высшей степени занимало наш ум, что проявилось в последующих разговорах – это страх. Не столько боязнь противника, как боязнь того, что мы окажемся трусами. Я не понимаю, как человек может говорить о том, храбр он или нет, до тех пор, пока не попадет под обстрел, а в тот период вряд ли кто из нас под него попадал.

В тот последний период учебы я вновь и вновь спрашивал себя не о том, буду ли убит или ранен, а о том, не испугаюсь ли я. Я уже до смерти боялся того, что, когда полетят глубинные бомбы или возникнет какая-нибудь еще чрезвычайная ситуация, я запаникую и не смогу выполнять свои обязанности. А обязанностей у каждого моряка на подводной лодке множество. В моем случае, в качестве офицера погружения, я отвечал за дифферент лодки, за погружение, за поддержание ее нейтрального надводного положения за счет изменения количества воды в балластных цистернах. Эти задачи требуют живости ума и большого хладнокровия. Однажды у Сан-Диего, ослабевший от напряжения, к утру я был просто не способен вычислить утренний дифферент. Я был слишком вымотан для того, чтобы произвести самые элементарные подсчеты. Ну а что будет, подумал я, если к смертельной усталости добавятся все стрессы и эмоциональные нагрузки при атаке?

Нервным перенапряжением, как я полагаю, и объясняются проявления необузданного веселья – чуть ли не безумные выкрики и истерический смех после завершившегося победой столкновения с противником. Похоже, это такая форма поздравления самого себя: каждый испытывает облегчение и торжествует, что не оказался трусом.

В период нашей учебы, когда нам доводилось общаться с подводниками, ходившими в боевые походы, и слышать о случаях, когда они попадали под глубинные бомбы или пускали торпеды по врагу, сердца наши наполнялись завистью. Мы не подавали виду, что это произвело на нас впечатление, и приходили в бешенство от снисходительности, с какой они говорили. Бог мой, я думал, что, если когда-нибудь окажусь на лодке, которая потопит вражеское судно, получу удовлетворение на всю жизнь. А они говорят об этом как о чем-то обыденном!

Ко всем этим поискам себя добавлялось естественное беспокойство за жен и семьи, обреченные на мучительное ожидание, и наша озабоченность относительно их будущего. В те первые месяцы мы испытывали гнетущее чувство, что никто не вернется назад. Сплошь и рядом оно находило яркое выражение. Помню одного моряка, который, отбывая, протянул жене запечатанный конверт с пометкой сугубо пессимистического характера: «Вскрыть после моей смерти».

Бедная женщина вскрыла его в тот же день, что вполне естественно, и нашла там подробные указания о том, как ей следует дальше жить, как растить оставшихся без отца детей, и наказ вспоминать о нем в годы вдовства. Сомневаюсь, что это пошло на пользу ее моральному состоянию. Ее муж, между прочим, вернулся с войны невредимым.

В дальнейшем чувство, что это будет армагеддон, исчезло. После того как я совершил первый и второй свои боевые походы, уже редко думал, что погибну. Не думали так и другие моряки, и полагаю, что так не думали и наши жены. От необоснованного пессимизма мы перешли к столь же необоснованному оптимизму. Но это пришло позднее; а когда мы покинули Сан-Диего и легли на боевой курс, мы были суровым и имевшим определенный психологический настрой экипажем. Мы сказали наше последнее прости. Мы были брошены в неизвестность.

Еще одна и более крупная неизвестность оставалась запертой внутри нас. Ключ находился где-то в южной части Тихого океана.

Все, что осталось от первого потопленного нами судна, – это легкая струйка дыма и темный силуэт на горизонте. Это было примерно через месяц после того, как началось наше первое патрулирование, и через две недели после того, как мы упустили нашу первую цель.