Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, может, шоколадных пирожных достаточно, – сказал Арман. – Наверное, я смог бы научиться размазывать сыр бри по шоколадному пирожному с орехами.
Клара поморщилась, но потом задумалась. А что, все возможно…
– Жаклин здесь всего несколько месяцев, – заметила Рейн-Мари. – Может, еще научится.
– Сара говорит, с багетами дело такое: либо у тебя это есть, либо нет, – возразила Клара. – Что-то связанное с прикосновением, а еще с температурой рук.
– Они должны быть горячие или холодные? – спросил Арман.
– Не знаю, – ответила Клара. – Слишком много информации мне ни к чему. Я хочу верить, что багет – это волшебство, а не какая-то ошибка природы. – Она положила хлебный нож. – Суп почти готов. Пока он разогревается, не хотите ли взглянуть на мою последнюю работу?
Это было не похоже на Клару – предлагать взглянуть на ее работу, особенно если процесс еще идет. По крайней мере, когда Арман и Рейн-Мари неохотно прошли через кухню в мастерскую, они надеялись, что процесс действительно еще идет.
Обычно они радовались редкой возможности увидеть работу Клары, когда она создавала свои удивительные портреты. Но совсем недавно стало ясно, что ее представление о завершенной работе кардинально отличается от того, что под этим понимали все остальные.
Оставалось только гадать, что такого видела она, чего не видели другие.
Мастерская была погружена в темноту, окна впускали лишь северный свет, и в хмуром ноябре его отчаянно не хватало.
– Эти готовы, – сказала Клара, показывая в темноте на полотна, стоящие у стены.
Она включила свет.
– Ты уверена? – еле выдавила из себя Рейн-Мари.
Некоторые портреты казались законченными, однако волосы на них были едва обозначены карандашом. И на руках оставались пятна, кляксы.
Портреты по большей части были узнаваемы. Мирна. Оливье.
Арман подошел к портрету Сары, владелице пекарни, прислоненному к стене.
Изображение Сары было одним из наиболее завершенных. На ее морщинистом лице застыло то выражение желания быть полезной, которое Арман тут же узнал. Гордость, еле сдерживаемая. И в то же время Кларе удалось передать ее уязвимость. Сара словно боялась, как бы зритель не попросил у нее того, чего у нее нет.
Да, лицо, руки, поза – все очень подробно выписано. Но… Ее рабочий халат остался в наброске, без всяких деталей. Казалось, Клара потеряла интерес к портрету.
Грейси и Лео, ее брат, сражались на бетонном полу, и Рейн-Мари наклонилась, чтобы погладить их.
– Что это?
Все слегка сжались, услышав ворчливый голос.
В дверях стояла Рут с Розой на руках, указуя перстом в мастерскую.
– Господи Исусе, какой ужас, – произнесла старая поэтесса. – Кошмар. Сказать «уродство» – значит ничего не сказать.
– Рут, – вмешалась Рейн-Мари, – кому, как не вам, знать, что творчество – это процесс.
– И не всегда успешный. Я серьезно. Что это?
– Это называется искусство, – сказал Арман. – И не обязательно, чтобы вам нравилось.
– Искусство? – с сомнением переспросила Рут. – Неужели? – Она нагнулась и позвала: – Иди сюда, Искусство. Иди сюда!
Они переглянулись. Даже для впадающей в деменцию Рут это было уже слишком.
И тут Клара рассмеялась:
– Она говорит про Грейси, – и показала на щенка, катающегося по полу в обнимку с Лео.
Хотя их нашли в одном мусорном бачке, Лео, щенок Клары, рос очень красивой собакой. Золотистый, поджарый, короткошерстный – лишь на загривке шерсть была длиннее. Сейчас Лео был тощим и долговязым, но в нем уже чувствовалась царственная осанка.
С Грейси все было не так. Если отбросить излишнюю деликатность, она была самой страшненькой в выводке. В буквальном смысле. И возможно, даже не была собакой.
Никто не сумел определить это, когда Рейн-Мари несколько месяцев назад принесла Грейси в дом. Время шло, а ясности не появлялось.
Почти совершенно бесшерстная, если не считать разномастных клочков здесь и там. Одно ухо смело стояло торчком, другое висело. Голова ее, кажется, день за днем становилась все больше, а сама Грейси выросла очень мало. Иногда, на взгляд Рейн-Мари, она даже ужималась в размерах.
Но ее глаза ярко горели. И она понимала, что ее спасли от смерти. Ее восхищение Рейн-Мари не знало границ.
– Иди сюда, Искусство, – сделала еще одну попытку Рут, потом выпрямилась. – Не только уродливая, но и глупая. Своего имени не знает.
– Грейси, – сказал Арман. – Ее зовут Грейси.
– Господи боже, зачем же ты тогда сказал – Искусство?
Она взглянула на него так, словно деменция развивалась у него, а не у нее.
Они вернулись в кухню, где Клара помешала варившийся суп, а Арман поцеловал Рейн-Мари и направился к двери.
– Не спеши, Тинтин,[4] – остановила его Рут. – Ты еще не рассказал нам о том существе, которое стоит посреди деревни. Я видела, ты с ним говорил. Что он тебе ответил?
– Ничего.
– Ничего?
Очевидно, для Рут мысль о том, что кто-то может держать рот закрытым, была абсолютно непостижимой.
– Но почему он все еще здесь? – спросила Клара, отбросив напускное безразличие. – Чего он хочет? Он что, целую ночь там простоял? Вы можете что-то с этим сделать?
– Почему небо голубое? – спросила Рут. – Правда ли, что пицца – итальянская еда? Ты когда-нибудь ела цветные мелки?
Все уставились на нее.
– Может, не будем задавать глупые вопросы? А если по существу, то ответы на твои вопросы таковы: не знаю, не знаю и Эдмонтон.[5]
– На нем маска, – сказала Клара Арману, игнорируя Рут. – Это уже ненормально. Он сам ненормальный. Больной на голову. Она повертела пальцем у виска. – С этим я ничего не могу поделать, – ответил Гамаш. – Законы Квебека не запрещают закрывать лицо.
– Но это не паранджа, – возразила Клара.
– Ради всего святого, – перебила ее Рут. – В чем проблема? Ты что, не видела «Призрак оперы»? Он вот-вот начнет петь, а мы сидим в первом ряду.
– Ты не воспринимаешь это всерьез, – сказала Клара.
– Очень даже воспринимаю. Просто я не боюсь. А вот невежество меня пугает.
– Ты о чем? – осведомилась Клара.
– О невежестве, – повторила Рут, не слыша или делая вид, что не слышит предостережения в голосе Клары. – Все, что отличается от привычного, все, чего ты не понимаешь, немедленно воспринимается тобой как угроза.