Я робко улыбнулась ему.

– Вы меня осуждаете?

Татьяна завязала узелок на нитке, прежде чем отреагировать более разумно.

– Вы принесли новости, сударь?

– Вы должны заниматься штопкой и развлечениями в гостиной. – Он больше не носил буденовку, и я рассмотрела его струящиеся черные волосы. Он выделялся среди других красноармейцев выступающими скулами. Характерный цвет кожи свидетельствовал о многих годах, проведенных под солнцем. Лицо не холеное, не похожее на те, что обычно бывают у мужчин во дворцах. Лицо солдата. Мне нравилось, даже больше, чем хотелось бы.

– Кроме того, двери в спальни больше не разрешается закрывать.

– А как насчет сна? – воскликнула я.

– Даже тогда.

Я открыла рот, но Татьяна положила руку мне на плечо.

– Разумеется, мы подчинимся. – В ее спокойном тоне прозвучал отголосок папиного мужества. Я замолчала. Смиренная. Послушная. Ради папы.

Но оставляя двери открытыми, мы выпустим то небольшое количество тепла, которое нам удалось сохранить в спальнях. Скорее всего, будет очень холодно. И никакого уединения! Даже чтобы переодеться!

Заш стоял в дверях, пока мы не закончили шить. «Лекарства» остались лежать в нашем багаже, ожидая, пока мы будем вынимать их одно за другим. Повезло, что я успела зашить жемчужный браслет.

Татьяна первой отправилась в гостиную, а я помедлила, выплескивая раздражение на корсет и пальто, пока их складывала. Вины Заша в том не было. Он просто донес до нас приказ, так что пока я собирала шитье, успела обрести привычное расположение духа.

– Спасибо, что доставили сообщение, – ослепительно улыбнулась я. Он нахмурился.

– Вы можете отбросить фальшивую доброжелательность.

Мои брови взлетели вверх.

– Я вовсе не притворяюсь. Мне тоже нелегко, но какой прок от враждебности?

Он закрыл дверь нашей спальни и широко зашагал по коридору. Я побежала следом, догоняя его.

– Вам нравится нас ненавидеть?

– Вы больше не великая княжна. Я не обязан ни разговаривать с вами, ни отвешивать поклоны.

Мое лицо вспыхнуло.

– Я все еще человек. Не жду ни бесед, ни реверансов, лишь немного обычной вежливости.

– Вы и ваша семья разрушили нашу страну! – воскликнул он, остановившись посреди коридора. – Единственной задачей вашего отца была забота о людях. А он даже едва знал их. В своих золотых залах и дворцах вы даже не представляли, что сделали с народом России.

Я не сразу сообразила, что ответить. Аргументов не находилось. Меня воспитывали иначе. Да, мы редко бывали среди простых людей, но я знала папу. Чувствовала его сердце. Видела, как Ольга и Татьяна помогали солдатам. Я знала о любви нашей семьи к людям. Разве они не понимали, что мы их любим? Неужели они никогда не думали об этом?

Внезапно мне захотелось узнать историю Заша. Он не враг – просто растерянный парень, не понимавший меня. И я не понимала его.

Я потянулась к его руке, и свернутый корсет упал на пол.

– Тогда расскажите мне. Я хочу понять.

Он отшатнулся, казалось, застигнутый врасплох моим ответом:

– Уже слишком поздно. Просто… просто выполняйте наши приказы и прекратите… перестаньте со мной разговаривать.

Я подобрала корсет и последовала за ним в гостиную. Я хотела понять, почему он так думает. Он ошибался насчет нас. Мы спали на походных кроватях, сами стелили себе постели, носили простую одежду и обожали Александровский дворец, наполненный деревянной мебелью и предметами первой необходимости, а не золотые стены Екатерининского. Родители воспитывали нас в любви к семье, а не к роскоши.

Папа не хотел, чтобы ему вернули трон. Все, чего мы жаждали, – получить свободу и построить где-нибудь в селе небольшой дом. Но я решила, что Заш не поверит в это, как не поверил в искренность моей доброты.

⁂

Первое письмо Марии ударило по нашей семье, как лезвие топора по деревянной колоде.

Мы не в Москве.

Папу не судили.

Они отдали нас большевикам.

Я уставилась на строчки, челюсти свело, горло перехватило, словно я умудрилась проглотить пельмень целиком. Они не отдали папу под суд? Они не отправили нас в новый тихий дом. Вместо этого…

– Что там написано? – повис в вопросе Алексея вязкий страх. Он прочел по выражению моего лица: что-то не так. Я даже не пыталась это скрыть. Только не от брата. Он оставался слаб – еще больше худел и даже не мог ходить самостоятельно. Я старалась не злиться на него за его болезнь.

В том не было его вины, но все же именно он удерживал нас взаперти в этом тобольском доме.

В ловушке ожидания. Сомнений.

Всеми брошенных.

– Большевики. – Мои губы шевелились, но голос сопротивлялся, как будто произнести это вслух означало бы воплотить написанное в реальность. – Никакого суда не было. Они… они передали их – нас – большевикам. Хотят выслать из страны.

Врагам. Тем, кто желал нашей смерти.

Дрожащей рукой я передала ему письмо.

Если я прочла ровно столько, сколько могла выдержать, то Алексей просматривал все письмо, и его глаза расширялись с каждой строкой. Но он не останавливался. Он прорывался сквозь залпы обжигающих слов, несмотря на ожоги в наших сердцах. И заполнял пробелы, озвучивал то, что я прочитать не смогла – не хватило смелости. Каждое предложение словно неотвратимо раскачивало маятник и било наотмашь.

Тик.

– Они в Екатеринбурге.

Так.

– Их отправили поездом.

Тик.

– По прибытии их обыскали.

Так.

– Мы должны следовать…

Его голос затих, а взгляд опустился на ноги. На электротерапевтические аппараты. Словно вызванный страхом, из его груди вырвался кашель: сухой, хрипящий, сгибающий его тело узловатой рукой.

Я не знала, как подбодрить брата. Я не могла его исцелить. Большевики уже не просто были нашей охраной – теперь мы принадлежали им.

Алексей не был готов к путешествию.

Изгнание убьет его.

⁂

Корсет впивался в кожу, но я понимала – как и с любой парой новых туфель или тяжелым ожерельем – мне придется терпеть это неудобство. Нужно терпеть, ведь я не собиралась слишком часто снимать нижнее белье, отягощенное драгоценными камнями.

Наши чемоданы были набиты вещами, а сердца – воспоминаниями. Мы отправимся в Екатеринбург, как только комендант Юровский вернется за нами.

Я молилась, чтобы он поскорее приехал, тогда наша семья воссоединится.