— Вы правы, майор!

Михаил Богданович Барклай де Толли улыбнулся, но самыми краешками губ. За эти пять дней, проведенных в Шотландии, на своей исторической родине, он убедился, насколько горцы свободолюбивы и независимы. Ненависть к англичанам, давним поработителям их родины, никогда не утихала в сердцах, лишь на время, словно раскаленные угли под тонким слоем пепла, притихала, дожидаясь очередной охапки сухой соломы в костер взаимной вражды.

За последний год Барклай де Толли почувствовал себя настоящим шотландцем, находясь в постоянном общении с хайлендерами Гордона, что еще на Соловках отказались служить Англии.

Сорокалетний генерал, порядком обрусевший, словно губка впитывал в себя традиции далекой родины. И сейчас уже без усмешки смотрел на голоногих мужиков в килтах и с пониманием взирал на расцветку тартанов — затейливого узора из клеток и разноцветных полосок, что символизировал принадлежность к тем или иным кланам.

Особенно поразило генерала то, что высадка весьма немногочисленного десанта и вид дюжины кораблей под Андреевским флагом немедленно вызвали всеобщее возмущение, которое, впрочем, как он догадывался, готовилось очень давно, и нужен был только толчок.

Из семи шотландских полков, находившихся на службе английской короны, комплектуемых исключительно горцами, два, дислоцированных в самой Шотландии, немедленно восстали.

Судьба остальных полков была неизвестна, но Михаил Богданович не сомневался, что крови англичанам они порядком попортят, как только горцы узнают, что происходит на родине. Хотя мало кому из мятежников удастся пробиться на север — у британцев в армии, даже после потери Индии, насчитывалось до сотни полков, так что сил хватит для уничтожения мятежных хайлендеров.

Вплоть до высадки генерал считал, что ввязался в самоубийственную авантюру — с двумя тысячами солдат воевать против британцев на их же земле сродни безумию, а надежда на восстание была эфемерной. И почувствовал себя счастливым, когда понял, что все его опасения оказались разбитыми тем невероятным энтузиазмом, что проявили горцы, поднимая это, неизвестно какое уже по счету, очередное восстание.

За последние дни мятежная армия увеличилась до пятнадцати тысяч человек — привезенного из России оружия уже не хватало. Жители равнин и гор древней Каледонии охотно стекались под андреевские знамена — Эдинбург, Данди, Абердин и другие города, словно по команде, начали формировать ополчение.

Барклай посмотрел на рослых горцев, что спокойно и без суеты получали нарезные штуцера, доставленные на русских кораблях. Так же обстоятельно подбирали снаряжение, вешали на плечи тяжелые патронные сумки. В своих удивительных беретах — бонетах, а также килтах и чулках эти рослые парни, на взгляд старого солдата, смотрелись необычно, но в их решимости и отваге русский генерал нисколько не сомневался.

Каждый из горцев имел за своим правым чулком нож, на рукояти которого был выгравирован цветок чертополоха. Михаил Богданович уже познакомился с этой традицией — ни один уважающий себя горец не будет ходить без ножа. Но если мирные люди носят его с внешней стороны, то волонтеры прикрепили с внутренней, а по древней шотландской традиции это означало начало войны…

Булонь

— Молодой человек, вы что творите?

Петр деланно нахмурился, изображая сильное недовольство. Стоявший перед ним молодой гусарский поручик вытянулся, при этом ухитрившись покаянно опустить глаза долу. Но, судя по хитровато блестевшим глазам, виновным молодой гусар себя отнюдь не чувствовал. И вот такое поведение вызвало короткий признак старческой раздражительности, как мысленно отметил про себя Петр.

— Ваше стихотворение «Клеветникам» мне понравилось, не спорю! Особенно строчка… — Петр наморщил лоб, припоминая, и через секунду нараспев продекламировал: — «Только жребий мой иной, вы оставлены на племя, я же брошен на убой». Вы что этим наплели, молодой человек?! Мы сражаемся против злейшего врага России, которого обязаны победить. И принять смерть за Отчизну не просто святой долг, но и право каждого русского. Вы хотите сказать, что я своих солдат и офицеров на убой бросаю?!

— Никак нет, ваше императорское величество! — Молодого поэта пробрало от выволочки, лицо немного побледнело. — Государь, просто рифма оказалась хорошей, вот я ее и привел… Уж больно хотелось словами этих клеветников поразить, что вас дерзнули порочить…

— Нашелся тоже защитник государевой чести! Я что, сам себя защитить не могу?! Да и врешь ты порою!

Петр очень редко переходил на «ты» с дворянами при беседах, даже конфиденциальных, потому такое его обращение все воспринимали как знак чрезвычайного расположения.

Денису Давыдову это тоже понравилось — доверием старого императора можно было гордиться. Но вот упрека во лжи он, как всякий уважающий себя русский офицер, перенести не мог. Редкие юношеские усики, которые обязан иметь каждый гусар, встопорщились, лицо побагровело, и поэт хрипло задышал:

— Ваше императорское величество, в своей жизни я ни разу не прибегал ко лжи, и ваше…

— Постойте, поручик! — Петр резко осадил начавшего закипать офицера. — Разве я говорил о лжи?

— Но вы же сказали…

— Я лишь отметил, что ты иногда врешь! В своих стихах… Ну, конечно, не во всех… Но отдельные строчки имеются!

— Какие строчки вызвали ваше недовольство, государь?! Позвольте осведомиться, ваше императорское величество. К тому же некоторая поэтическая вольность не есть огульное вранье! Это весьма допустимая фантазия, к которой прибегают все поэты!

— Какая, на хрен, фантазия и вольность, поручик?! Ты недавно вызвал на дуэль трех человек в Петербурге и всех трех заколол саблей, как жуков булавкою! Так?

— Я убил всего лишь мерзавцев, ваше императорское величество! Тех людей, что посмели нагло клеветать на вас, государь, и Россию!

— Зачем в военное время дуэли стали устраивать?! Вы знаете, что вам за это грозит?

— Готов принять любое наказание, государь! — Поручик вытянулся и замер, в глазах светилась непреклонная воля.

— Так бы и расстрелял тебя! Если бы по глупости, по дурости и амбициям за клинок схватился… Убил ты, конечно, сволочей изрядных, петимеров, шаркунов паркетных… И хоть мы избавляемся повсеместно от этой погани, но ее до сих пор много!

— Не так уж и много, государь. — Поручик улыбнулся, вот только улыбка была недоброй, злой. — Настоящие дворяне в армии и на флоте служат! Мы вам, ваше императорское величество, и государству Российскому присягали, на смерть пойдем, а они…

Поручик недоговорил, его лицо скривилось в такой гримасе омерзения, что он даже хотел сплюнуть от презрения на пол. Но вовремя остановился, сообразив, что такой нарочитый плевок может быть воспринят как знак неуважения монарха.

— Горяч ты, Денис, но честен, а потому наказывать тебя не буду. Вообще-то, нет худа без добра. Что дрался на дуэли — нехорошо, а потому усмири горячность, и чтоб до конца войны я об этом больше не слышал. Кровь проливать нужно в баталии, и тебе такая возможность скоро представится!