При повторном допросе и Шлессерер подтвердил сказанное уборщицей, после чего белая пеларгония после соответствующей регистрации заняла место в камере хранения вещдоков, как я уже говорил, что вызвало тяжкий вздох у ответственного за хранение чиновника. И с тех пор за этим делом сначала в стенах полицейского управления, а потом и в прессе закрепилось название «Дело с пеларгонией».

Вот и все на сегодня… Мне кажется, пюпитры установлены, стулья расставлены. Что там у нас сегодня? Ага, опус 161-й.

На этом заканчивается третий из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.

Отвечают ли книги, на которых я сижу и подремываю, самым высоким вкусам, сказать не могу. Может, и отвечают. Мне приходится читать названия на корешках сверху вниз, то есть наоборот. Вот так-то.

– Мы, криминалисты, исповедуем довольно-таки циничный принцип, который гласит: «Если у кого-то есть алиби, это уже подозрительно». В «Деле с пеларгонией» он как раз подходил Шлессереру. В ходе первых дней следствия, конечно же, допросили и Ванзебаха. Тот заявил, что он, как показал и Шлессерер, рано утром в понедельник, то есть 16 июня, отправился на охоту в Яхенау, а 20 июня во второй половине дня вернулся. И на протяжении указанного периода времени ни на минуту не расставался со Шлессерером. Он абсолютно исключал возможность того, что Шлессерер без его ведома и незаметно для него мог съездить в город и вернуться. Нет, разумеется, они спали в разных комнатах. А не мог ли Шлессерер ночью тайком?…

Время наступления смерти, как уже упоминалось, если исходить из состояния трупа и т. д., составляло минус тридцать – сорок часов с момента его обнаружения, то есть фрау Шлессерер была убита между 8 и 18 часами в четверг 19 июня. Но, по словам судебно-медицинского эксперта, теоретически существовала возможность, что супруга герра Шлессерера могла быть убита и раньше, то есть до 8 часов утра, в 6–7 часов утра. Если ехать, не особенно придерживаясь установленного ограничения скорости, добраться до Яхенау можно часа за два. Если нестись как на пожар – за полтора. Если исходить из самого крайнего срока, то есть из того, что фрау Шлессерер была убита в 6 часов, то Шлессерер – при условии, что убийца он – должен был вернуться в охотничий домик не позднее половины восьмого.

Ванзебах все помнил точно: когда он около 8 утра вошел в комнату Шлессерера, чтобы разбудить его для осуществления задуманного (не помню, о чем шла речь), то обнаружил его крепко спящим.

«Если он, – говорил Ванзебах, – имел намерение убить свою жену, в конце концов, чужая душа – потемки, ему потребовалось бы часа на четыре исчезнуть из охотничьего домика, причем незаметно для меня. 18-го числа мы отошли ко сну довольно рано. Мы устали за день: пришлось рано вставать, в три часа утра, чтобы успеть ко времени, когда, по словам егеря, косуля должна быть на определенном месте – никакой косули мы так и не нашли, – а потом вечером – в этом, между прочим, нет ничего зазорного – осушили пару бутылочек превосходного красного вина из запасов Шлессерера, и я точно могу сказать, что самое позднее в одиннадцать вечера мы улеглись, бордо возымело действие, и уже несколько минут спустя я, поверьте, спал как сурок. Отчего бы Шлессереру не воспользоваться этим обстоятельством и не уехать? Чтобы к трем утра снова вернуться?»

Это могло служить версией. Но эксперт категорически исключал возможность наступления смерти в час или в два ночи.

Ванзебах, трезвые и ясные рассуждения которого показались в целом правдоподобными, добавил уже в самом конце допроса одну деталь, зарезавшую Шлессерера без ножа – а именно то, что он скрепя сердце принял приглашение Шлессерера на охоту. Он, Ванзебах, планировал заняться на той неделе другими делами. Должна была состояться Неделя балета, а фрау Ванзебах, обожавшая балет, незадолго до этого достала билеты на «Онегина» Джона Кранко, и Шлессереру пришлось довольно долго уговаривать Ванзебаха поехать с ним на охоту, кроме этого, Ванзебах произнес еще одну ставшую сакраментальной фразу о том, что, дескать, у него сложилось впечатление, что Шлессереру «больше жизни хотелось», чтобы он, Ванзебах, принял его приглашение.

Впоследствии, уже на заключительном выступлении перед судом, представитель обвинения добрых полчаса обсасывал эту фразу Ванзебаха.

Сначала никто не был склонен видеть в Шлессерере преступника, не допрашивали его и в качестве подозреваемого, скорее, как свидетеля, хотя, если говорить откровенно, представители следствия с самого начала не исключали его из круга подозреваемых. Шлессерер заявил, что представления не имеет, кем мог быть убийца. По его словам, у его жены не было врагов, к тому же данное преступление по всем признакам – убийство с целью ограбления. В понедельник, 22 июня, Шлессерер изъявил желание встретиться со следователями по делу, заявив, что, как он выразился, желает дополнить свои показания, поэтому и был приглашен в управление полиции… нет, вру, он, напротив, просил следователей прибыть к нему в особняк, поскольку хотел предъявить им нечто важное.

Следователи прибыли в особняк, и Шлессерер показал им разбитое окно в подвале и сломанный замок на двери, ведущей из подвала наверх. Неужели те, кто осматривал дом сразу после обнаружения трупа, просмотрели? Несомненно.

Кроме того, Шлессерер официально заявил, что, мол, только в воскресенье смог заставить себя как следует оглядеть жилище и установил, что недостает крупной суммы денег (около 5000 марок), находившейся в закрытом, но не запертом на ключ ящике письменного стола (на самом деле речь шла о секретере) его супруги, а также самых ценных ювелирных изделий, принадлежавших ей. Но при перечислении и описании упомянутых ювелирных изделий Шлессерер запутался или, говоря профессиональным языком, «стал давать противоречивые показания». Не на шутку рассердившись из-за этого, Шлессерер в конце концов заявил, что, мол, не знает точно, сколько и какие именно драгоценности находились во владении его супруги, и что у него складывается впечатление, что из разряда свидетелей он вот-вот перейдет в подозреваемые.

– Это ваши слова, – раздельно произнес в ответ следователь, – а не мои.

Но и этой фразы не было в протоколе; я услышал ее из уст участвовавшего в допросе главного комиссара.

Мне предстоит разъяснить вам еще одну важную деталь, а именно, что мне было известно лицо по фамилии Штегвайбель. Эрих Штегвайбель. Именно с ним Шлессерер и вел телефонный разговор из номера отеля следующей после обнаружения трупа ночью.

Упомянутого Эриха Штегвайбеля знал не только я, его знали все мои коллеги по периоду стажировки. Каким образом этому Штегвайбелю удалось выдержать первый экзамен, так и оставалось для всех нас загадкой, ибо этот молодой человек уже тогда, по выражению моего безвременно умершего друга, впоследствии адвоката, стал активным членом «общества нетрезвости». Естественно, что при подобном образе жизни уже не до подготовки к экзаменам. Посудите сами: он являлся на экзамены не иначе как с ящиком пива, который запихивал под стол в огромном экзаменационном зале верховного суда земли, и бутылку за бутылкой выдувал пиво в ходе пятичасовой экзаменационной работы. И так все шесть дней экзамена. Никто из его однокурсников не решился бы поставить гроша ломаного на положительный исход экзамена Штегвайбеля, но произошло чудо: тот, хоть и с великим трудом, экзамен выдержал. На устном, как выяснилось, Штегвайбелю помогло то, что у него уже не было никакой возможности пронести туда ящик с пивом и что среди одновременно с ним отвечавших нашелся один, который постоянно путался, заикался и умолкал, хоть и назубок знал предмет, что нередко бывает у гипертрофированно целеустремленных людей и вызвано в первую очередь чрезвычайно сильным волнением; потом еще одна девица, решившая сразить наповал экзаменационную комиссию слишком уж откровенным декольте, что вызвало лишь возмущение; третьим был какой-то законченный тупица. Таким образом Штегвайбель на фоне перечисленных представал чуть ли не гением, тем более что ему выпало отвечать именно на те вопросы, которые он знал довольно неплохо. Что же до пробелов, он сумел их искусно замаскировать.