— Отдай это своей дочери за утрату чистоты.

— Кто же ты, господин? — еле выговорил старик.

— Сохрани это в тайне, если тебе дорога жизнь, — строго ответил ему воин, — я Набусардар, верховный. военачальник армии его величества царя Валтасара.

— Смилуйтесь, великие боги! — И Гамадан пал ниц.

— Разве я бог, что ты поклоняешься мне?

— Живи вечно, непобедимый Набусардар, и да предаст забвению Энлиль твое кощунство и то, что ты накликал беду на дом бедного Гамадана.

— Довольно причитать! К тому же мы в Вавилоне поклоняемся Мардуку, а не Энлилю. — Он сказал это с явной иронией в голосе.

— Да хранит тебя Мардук и да сопутствует твоему войску удача! Через две недели я доставлю тебе в Вавилон весть о персидских шпионах. А от моей дочери — да будет тебе известно, что чистотой она превосходит облака, изливающиеся на нас благословенным дождем и красотой — священных голубей в кущах божественной Иштар, — прими благодарность за твой подарок.

Гамадан был не в силах продолжать, у него перехватило горло и губы шевелились беззвучно. Помутневшим взором он вглядывался в горизонт и перебирал в руках золотую цепь — награду для Нанаи за ее позор.

Полководец обогнул хижину, направляясь к своей колеснице.

— Живи вечно! — напутствовал его Гамадан. Прощаясь с Набусардаром, он выронил драгоценный подарок, который со звоном упал к его ногам. Вид золота не приносил успокоения, а мысль, что нежной и милой Нанаи суждено стать приманкой для варварских солдат, была невыносимой. Для того ли Иштар создала ее такой красавицей, чтобы над ней надругались паршивые персы? Или нет у царя многотысячной армии, способной отстоять Вавилон, и Халдейское царство должна спасать дочь Гамадана? Разве допустил бы Навуходоносор, чтобы честь его армии защищала женщина?

После долгих раздумий он прошептал:

— Этого требует от тебя, Гамадан, не родина, а слабый царь и его обабившаяся армия, растерявшая последние крупицы воинственного пыла. Законы Вавилонии призваны защищать от насилий, но одно слово царя отменяет решения суда и все законы. А воспротивишься — тебе пригрозят отсечь голову за неповиновение. И нет законов против насилий, чинимых царем.

За такие слова Гамадана ждала смертная казнь. Но он не думал о себе. Перед его взором была только Нанаи, бродившая со своим стадом где-то в Оливковой роще, не предчувствуя ничего дурного.

Она не знала, что именно в этот миг во дворе ее отца Набусардар разворачивает свою колесницу. Не знала, что он купил ее за золотую цепь, какими забиты подвалы царского дворца в Вавилоне. Не подозревала, что в последний раз свободно дышит этим воздухом и протягивает руки к бабочке, к высокому небу, которое в эту пору сияло, как и ее глаза, бездонной синевой.

Такой мысленно видел ее и Гамадан, когда лошади стремительно вынесли Набусардара со двора. Под грохот колес старик в знак печали рванул на себе холщовую рубаху от ворота до самого пояса: в душе его боролись протест и сознание собственной беспомощности. Так и стоял он на коленях, покуда вдали не замолк на пыльной дороге стук колесницы.

Колеса военной повозки Набусардара вздымали клубы пыли. Песок хрустел под копытами лошадей, которые, точно вихрь из арабской пустыни, бешено неслись по дорогам и, разъяренные зноем, высоко вскидывали передние ноги.

Металлический шлем на голова полководца впивался в кожу раскаленным обручем.

Язык прилип к гортани, губы казались устьем адской печи. Он истосковался по воде, жаждал хотя бы глотка влаги; но тело пронзали одни лишь палящие лучи, и солнце пышело зноем жаровни.

Полководец объехал несколько дворов в Деревне Золотых Колосьев, завернул в две соседние деревни и в поселок на пути. Он не встретил ни одного из этих хитрых персов, поездка была напрасной. Повсюду он слышал то же, что и от Гамадана — или что они бродят здесь стаями, как собаки, или что не осмеливаются даже показываться на глаза. Но среди деревенского люда встречались и такие, которые явно что-то скрывали и, призывая в свидетели всех золотых, серебряных, бронзовых и деревянных богов Вавилонии, клялись, что они не только не видели, но даже и. слышать не слышали ни о каких персах. Эти внушали подозрения. Набусардар был уверен, что больше всех запираются те, кто в душе ждет спасения от Кира, царя персидского, царя мидийского, царя лидийского, в своем тщеславии уже считающего себя будущим повелителем могучего и великого Халдейского царства.

Набусардар насмешливо повторил вслух:

— Кир, будущий повелитель могучего и великого Халдейского царства!

Он хлестнул лошадей по лоснящимся спинам и расхохотался прямо в лицо огнедышащему солнцу, громко и вызывающе. Эхо покатилось за отлогие каменистые холмы, покрытые редким кустарником, до самого горизонта. Мысль о Кире вызывала в нем все новые приступы смеха, в котором находили выход душившие его ярость и сознание собственного бессилия.

Через две недели царь созывает государственный совет, который решит — считать ли, что персы угрожают существованию и величию Вавилона, или объявить растущую мощь Кира, покорившего все соседние народы, плодом больного воображения варвара, одержимого военным безумием.

Набусардар хочет внушить совету, что при всем могуществе Халдейского царства необходимы меры предосторожности против обнаглевшего персидского шакала, чтобы он не сеял смуту среди халдейского люда. Иначе халдеи, чего доброго, поддержат Кира, видя в нем долгожданного избавителя от власти жрецов и царя, и обратят оружие против столицы Вавилонии, от которой они терпят наибольшие притеснения. Народ жаждет свободы, хлеба, хочет иметь землю, права. Все это сулят ему персидские смутьяны, которых надо гнать из царства и закрыть им доступ в него. Набусардар уже предлагал царю разместить по стране военные отряды для защиты ее от опасности. Царь было согласился, но жрецы вавилонского Храмового Города, жрецы Эсагилы, противятся этому; по их мнению, вполне достаточно защиты бога Мардука. Они призывают народ усерднее жертвовать богам и тем избежать новых поборов на содержание воинских постоев. Набусардару давно известно, что жрецы настроены против него. Что ж, вскоре они узнают, что и он против них. Довольно терпеть их подлости, скрывать свою ненависть к ним. Либо они, либо он. Падут они — победит Вавилония. Падет он — победит Кир, персидский волк.

Эсагила ослеплена жадностью. Символом ее веры стало накопление сокровищ в подвалах и башнях Храмового Города. Ради обогащения она не брезгует ничем и, как никто, грешит, прикрываясь именем богов. Вместо любви и блага она плодит пороки. Призванная сеять жизнь, она повсюду сеет смерть. Халдейский люд задыхается под бременем поборов. По ее прихоти лучшие сыны Вавилонии гибнут на рытье каналов. По ее приказу чужеземцы бесчестят будущих матерей Вавилонии. А она называет это волей великих и мудрых богов. Едва кто-нибудь станет на пути Эсагилы, жрецы заявляют, что великий Мардук, верховный бог Вавилона, жаждет испить его крови. Жрец пронзает обреченному глотку на жертвенном алтаре, и тот уже убран с дороги. Имущество покойного отходит храму. Народу объявят, что создателя мира умилостивила эта жертва. Но может ли бог, творец всего живого, требовать смерти безвинных? Это делается для того, чтобы обирать народ и умножать мощь Эсагилы. Жрецы поэтому и не соглашаются на рассылку по стране сторожевых отрядов, им неохота раскошеливаться на их содержание. А народу они твердят, что Вавилония — владение богов, и потому нет причин для опасений, боги, мол, не допустят, чтобы их собственностью завладел чужой. Изнеженная вавилонская знать считает этот довод Храмового Города неопровержимым. Она верит жрецам и валом валит в святилище Мардука — Эсагилу, заваливая его алтари бесценными жертвоприношениями и дарами. Жрецы потом тайно уносят их в каменные подвалы храмов.