К началу ленча Джонс покончил со своими делами. Он не любил Лондон. До войны он бывал здесь только проездом. Слишком уж он был большой, суетный и грязный. Война добавила городу какого-то лихорадочного, нездорового блеска, что не улучшило мнения Джонса о нем. Его новое занятие – добровольное посещение раненых – уже несколько раз за последние два месяца приводило его сюда. Первое, чему он здесь научился на собственном горьком опыте, – это привозить ленч с собой, так что он съел свои сандвичи, присев на сырую скамейку на набережной Виктории. Десять лет назад все кэбы в Лондоне приводились в движение лошадьми. Теперь поблизости не было видно ни одной лошади. Город сменил свой запах, но бензиновую вонь вряд ли можно считать приятным новшеством.

Впереди у него был целый день. Он успеет навестить многих увечных молодых людей, хотя среди них нет ни одного, у кого бы он еще ни разу не был. Однако его беспокоили проблемы того, кого он никак не мог повидать, – Эдварда Экзетера.

За более чем тридцать лет преподавания он не припоминал ни одного другого мальчика, над которым бы витало такое проклятие. Его родители были предательски убиты во время беспорядков в Кении. Сам он обвинялся в другом убийстве, причем будучи серьезно раненным. Теперь ему угрожал расстрел как шпиону. Безумие какое-то! Что такого он сделал, чем прогневил Небеса? Из сотен мальчиков, прошедших через руки Джонса за годы его педагогической карьеры, он не знал никого, кого бы ценил выше Эдварда Экзетера.

Единственное, на что он сейчас надеялся, – это найти Алису Прескотт. В последний раз он видел ее в 1914 году, когда она приезжала в Грейфрайерз навестить своего младшего кузена в больнице. Уже тогда она отличалась завидным самообладанием. Экзетер страдал довольно тяжелой формой детской любви, но ее сердце – так, во всяком случае, подозревал Джонс – принадлежало кому-то другому. Она, несомненно, была привязана к Эдварду, поскольку они вместе росли в Африке, но она явно не видела в нем будущего любовника.

После Джонс пару раз писал ей, сообщая ту скудную информацию, которую смог собрать относительно исчезновения Экзетера. Потом переписка сама собою прекратилась. Когда через два года умер ее знаменитый дядя, преподобный Роланд Экзетер, Джонс послал ей открытку со своими соболезнованиями. Открытка пришла назад за отсутствием адресата. С тех пор война разгорелась еще сильнее. С тех пор она вполне могла выйти замуж или водить санитарную машину в Палестине.

Однако он обещал Джулиану Смедли, что попытается придумать, как помочь Экзетеру, если верить в то, что загадочный Джон Третий в Стаффлз – действительно пропавший три года назад Эдвард Экзетер. За прошедшие дни Джонсу не пришло в голову ничего полезного. Он написал осторожную записку овдовевшей миссис Боджли, но от нее вряд ли стоило ожидать особой помощи юноше, которого она плохо знала, тем более подозреваемому в убийстве ее единственного сына. Нет, вся надежда была только на Алису Прескотт. Насколько ему известно, она единственная оставшаяся родственница Экзетера.

Он скормил крошки неугомонным голубям и снова направился к метро. Последний известный ему адрес мисс Прескотт находился в Челси – скромном районе, но, должно быть, удобном для ее клиентов. Она учила игре на фортепиано, а в расположенном по соседству Южном Кенсингтоне проживало достаточно богатых семейств, считающих, что их детям не повредит это искусство.

Он нашел квартиру. Дома никого не оказалось, что было неудивительно в середине дня. Он позвонил в несколько соседних дверей, переговорил с несколькими растрепанными, недоверчивыми женщинами и наконец нашел одну, помнившую мисс Прескотт. В конце концов прошло ведь целых три года. Ему пришлось выдумать историю о давно пропавшем родственнике; его выдумка, а может быть, его произношение убедили даму, что он не сборщик налогов. После долгого ожидания в темном коридоре он был наконец награжден адресом в Хэкни. Приподняв на прощание шляпу, Дэвид Джонс отправился на поиски ближайшей станции метро.

Само собой, Хэкни лежал на другом конце города. Такси он не мог себе позволить, так что оставались на выбор автобус, трамвай или метро. Последнее имело одно преимущество: на станциях висели карты. Даже такая деревенщина, как он, не заблудится в метро.

Сколько раз за три года юная дама может сменить квартиру?

Дважды.

Три раза, и каждый раз на худшую. А ведь когда-то в семье водились деньги.

Снова пошел дождь. Уже стемнело, когда он оказался в Ламбете, на южном берегу. Не так далеко от больницы Гая – места, с которого он начал сегодня свое путешествие. Чем бы ни занималась мисс Прескотт в этом угрюмом рабочем районе, она наверняка не давала уроки игры на фортепиано избалованным отпрыскам богатых дам.

День выдался утомительный, и ноги болели. Стояла кромешная темнота, ибо угроза немецких воздушных налетов заставила ввести светомаскировку. С одной стороны, он понимал, что ущерб от бомб весьма невелик, да и жертв – в сравнении с миллионами беззащитных жителей, брошенных на произвол судьбы – немного, но с другой стороны, не хотелось бы пополнить собой статистику.

Вход он нашел рядом с табачной лавкой и приятно удивился, обнаружив, что мисс Прескотт проживает не в одном из этих ужасных многоквартирных домов на задних улицах. Дом оказался угловым, трехэтажным, с гордостью демонстрирующим дату постройки – 1896. Желтый кирпич стен, конечно, потемнел от вездесущей лондонской копоти, но в целом вид у здания был вполне приличный. Он устало поднялся на два пролета крутой лестницы, вдыхая ароматы тушеной капусты и горелого жира. На верхней площадке он оказался перед дверью с четырьмя кнопками звонков и четырьмя табличками, которые он никак не мог прочесть в темноте. Он мысленно подбросил монетку и нажал наугад.

Дверь сразу же открылась, и он зажмурился – свет ударил прямо в глаза.

Он приподнял шляпу:

– Я ищу мисс Алису Прескотт.

– Это я, – произнес воспитанный, не-ламбетский голос.

Слава Богу!

– Дэвид Джонс, мисс Прескотт.

– Иисусе Христе! – сказал воспитанный голос, и дверь захлопнулась.

Джонс не помнил, чтобы женщины использовали при нем именно эти слова в качестве ругательства. Впрочем, и мужчины не злоупотребляли ими. Прежде чем он успел опомниться, звякнула цепочка и дверь снова отворилась.

– Заходите, мистер Джонс! Какой приятный сюрприз! Давайте сюда свой плащ. Я как раз заварила чай…

Очень деятельная юная леди и к тому же с неизменным самообладанием. Его препроводили из крохотной прихожей в маленькую гостиную и усадили в кресло. Он огляделся, сначала с удивлением, а потом с восхищением.

Возможно, адрес и был сомнителен, а обои на стенах достойны сожаления, но мебель – ни в коей мере. Почти все пространство маленькой комнаты занимало пианино розового дерева, два кресла и диван; они были старыми, но в хорошем состоянии. Ковер под ногами – мягкий и яркий. Бархатные занавески, дубовые журнальные столики. На полке над газовым рожком красовалось несколько фарфоровых статуэток и вставленная в серебряную рамку фотография мужчины в военной форме. Шкафчик с мраморной крышкой и двухконфорочная газовая плита с кипевшим на ней чайником служили кухней. Чашки и блюдца были от Споуда.