Ее перехватил помощник шерифа.

— Ирен! — воскликнул он и, взяв за плечи, повел к дорожке. — Нэт сейчас вместе с шерифом в патрульной машине.

Дверца со стороны пассажирского сиденья была открыта. Ее муж сидел внутри, раскачиваясь взад-вперед. Ирен опустилась на колени.

— О боже, Нэт! Что случилось? — Его рубашка, его лицо, его руки были забрызганы кровью. Она знала, что когда-нибудь это случится, ведь ее муж полицейский и привык рисковать собой. Наверное, случилось какое-то происшествие, что-то плохое, раз ему самому сейчас плохо. — Скажи мне, тебя ранили? Куда?

Нэт так и не поднял головы.

Ирен посмотрела на шерифа:

— Почему его не отнесли в машину скорой помощи?

Добин Стубник смотрел на улицу — там уже собрались соседи. Некоторые плакали.

— Нэт! Что происходит? — шепотом спросила она.

Ее муж прижал к губам окровавленную руку, и Ирен заметила, что у него дрожат пальцы.

— Прости, — произнес он. — Наверное, это моя вина. Прости меня.

Ирен схватила его за руку:

— Что? О чем ты говоришь? Скажи мне!

Нэт втащил ее в машину. И Ирен поняла: это не его кровь. Ее муж не был ранен.

— Шэп, — прошептал он, положив руку на плечо жене.

Ирен ощутила, как ее начинает бить дрожь.

— Это ужасно…

У нее перехватило дыхание.

— Его больше нет, Ирен. Наш сын… он мертв.

Возникла пауза, словно мгновения затишья перед бурей. Затем на Ирен как будто обрушился удар, словно кто-то с размаху врезал ей кулаком в грудь и живот. От этого удара у нее моментально подкосились ноги, а из горла вырвался крик — так обычно кричит раненое животное.

Она попыталась высвободиться, но Нэт крепче обнял ее.

— Это было ограбление, — попытался объяснить он, что, собственно, произошло. — В доме все перевернуто вверх дном, по-видимому, что-то искали, я не знаю, что именно. Знаю только, что я сначала увидел жуткий разгром и лишь затем обнаружил Шэпа. Его застрелили. Я пытался спасти его, но было уже слишком поздно, Ирен. Ты понимаешь? Было уже слишком поздно.

Ее муж, забрызганный кровью, с безумными глазами — таким она его уже видела. Сжавшийся в комок в углу кровати, умоляющий кого-то пощадить его, что-то прекратить. Сны о войне.

Она вырвалась и ударила его в грудь, затем несколько раз по лицу. Она кричала, чтобы он перестал ей лгать. Рядом с ними неожиданно вырос шериф Стубник.

— Где мой сын?! — билась в истерике Ирен. — Ты отнял у меня сына!

Шериф посмотрел на Нэта.

— Не смотри на него! Смотри на меня! Где, черт побери, мой сын? — Неожиданно эта миниатюрная женщина, которая ни разу в жизни не подняла ни на кого руку, с силой оттолкнула мужа в сторону и бросилась к входной двери дома.

Нэт крикнул ей вслед, позвав по имени, но она его не услышала. Она не позволит ее мальчику умереть. Он был ее жизнью, смыслом существования, ее дыханием, ее кровиночкой. Она прильнет к его губам и вдохнет в него жизнь. У нее получится. У нее должно получиться.

Мать не позволит, чтобы ее дитя умерло.

Челюсть Стивена Джозефа Стенли была сломана, правое плечо выбито из сустава. Его застрелили с близкого расстояния, футов с пяти или шести. Угол и траектория пули свидетельствовали о том, что мальчик находился близко к земле, возможно, стоял на коленях, когда в него выстрелили. Пуля, выпущенная из оружия 22-го калибра, вошла в левое легкое, пробила печень и застряла в позвоночнике. В деле Дэниэла Роббина говорилось, что его жертва умерла от асфиксии.

— Захлебнулся собственной кровью, — пробормотал Мейсон, выходя в тюремный двор.

На востоке, извиваясь, словно в судорогах, к небу поднимался дым.

— И зачем им нужно травить этим дерьмом воздух, — буркнул Мейсон, подходя к заключенному. Он так и не привык, что в это время года фермеры выжигают на полях старую траву.

— Когда-то бывало и хуже, — произнес Дэниэл Роббин. — Десять-двенадцать лет назад. Тогда траву жгли все лето. — Он облизнул губы. — Вкус дыма ощущался даже на языке. Даже здесь, взаперти.

— Это я слышал.

Роббин был невысок, точнее, среднего роста, худой, с резкими, угловатыми чертами лица. Синие джинсы, хлопчатобумажная рубашка. На груди и спине оранжевым вышито: «Заключенный».

Мейсон достал из внутреннего кармана пиджака красно-белую пачку сигарет, посмотрел на охранника, стоявшего в пяти-шести шагах от них, и предложил Роббину закурить.

Заключенный улыбнулся и покачал головой.

— Это нарушение правил внутреннего распорядка, вы же сами это знаете.

— Вы увиливаете от ответа на мое предложение, — пошутил начальник тюрьмы. Затем вытащил сигарету, прикурил и затянулся.

— Я не знал, что вы курите.

Мейсон выпустил дым.

— Я и не курю.

В небе басовито пророкотали двигатели самолета. Где-то вдали прокурлыкали дикие гуси. Прогулочный двор был обнесен двойным забором, поверх каждого — скрученная кольцами колючая проволока, отражавшая солнечный свет, как куча битого стекла. За тюремной стеной тянулась 5-я федеральная трасса, и гул нескончаемого потока машин неизменно будил воображение всех обитателей тюремных стен. В одном направлении трасса вела на юг, в Мексику, в другом — на север, в Канаду. И то и другое означало свободу. Мейсон посмотрел в южном направлении, чувствуя в кармане и тяжесть приказа о смертной казни, и бремя неизбежных последствий этого документа, и застарелую тупую боль, от которой хотелось бежать, закрыв глаза.

Ход его мыслей нарушил Роббин. Он передумал и решил все-таки попросить сигарету. Мейсон, обрадованный тем, что может предложить этому человеку хотя бы что-то помимо безжалостного приказа, вытащил пачку и щелкнул зажигалкой.

Роббин затянулся и тут же закашлялся.

— Послушайте, — начал он, постучав себя в грудь. — Не понимаю, чего вы тянете, вы могли бы сразу отдать мне эту бумажку. — Он посмотрел на сигарету и сделал еще одну затяжку. — Скажите, — Роббин перевел взгляд на ползущие по небу облака, — дату уже назначили?

Директор покатал сигарету между большим и указательным пальцами.

— Вы же для этого сюда пришли?

— В конце месяца, — ответил Мейсон.

— На Хеллоуин?

— Раньше. 29-го.

Ветром Роббину растрепало волосы, и Мейсон заметил похожие на пух седые пряди.

Заключенный снова затянулся и выпустил дым.

— Понятно.

Не зная, что еще сказать, Мейсон полез в карман и достал конверт.