На другой день я встал рано, разбуженный мычанием коров, а когда пришел на кухню, мама, нервная, но счастливая, теребила передник. Как мне это было знакомо! И я радостно шепнул:

— Папа?

Мама показала пальцем на хлев, и я отправился туда, словно навстречу новой жизни. Папа — толстый красный и потный — что-то оживленно обсуждал с дедушкой, а дедушка говорил: «С ума ты сошел». Но никто с ума не сходил.

Я подошел поближе и посмотрел на дедушку. Он весь побагровел от гнева и грозился, что больше не позволит маме никуда ехать с этим безмозглым тупицей. Заметив меня, дедушка сказал папе:

— Скажи мальчику, чтобы ушел. У нас тут серьезный разговор.

Папа удивленно поглядел на меня, повернулся к дедушке и сказал:

— Никакого мальчика я здесь не вижу. Вижу взрослого мужчину.

Дедушка пробормотал что-то невнятное и, запрокинув голову, тяжелыми шагами пошел прочь. Так он всегда делал, когда чувствовал себя побежденным. Папа засмеялся так, как давно уже не смеялся, и снова положил мне руку на плечо.

— Нет, сынок, — сказал он, — я не умер, и наша страна тоже.

Через несколько часов приехало грузовое такси. Мама нас переодела, и все вскоре было готово к отъезду. Папа с мамой сели в кабину, а я, Силвинья и Туникинью, который успел изрядно подрасти, забрались в кузов.

Грузовик тронулся. Обернувшись, я увидел, что дедушка стоит у окна и машет платком, словно никогда и не сердился на папу. Папа велел водителю сигналить, пока не сядет аккумулятор. Я взглянул на Силвинью и на Туникинью — и засмеялся. Они тоже.

Никто из нас не знал, куда мы едем — да и не все ли равно! Самое главное — что мы едем в землю Хавила, или еще куда-нибудь. Так, по крайней мере, сказал папа перед отъездом.

А мы — его семья — готовы за ним хоть на край света.

Посвящается Кандиде, с кем бы она теперь ни была

Кандида спит спокойным сном подростка, совершенно голая на белых простынях.

Рассвело, и солнце пронзает ясными лучиками тонкие льняные занавески. Желтые снопы фантастического света прикасаются к телу Кандиды и нежно целуют розовый сосочек крохотной груди. Потом свет совершает безгрешный путь по ее животу, проникает между ее еще по-детски редкими рыжими волосками на сонном лобке. И тут Кандида поворачивается на постели и улыбается непорочной улыбкой, словно во сне ей привиделся лик Божий.

Кандида безмятежно пробуждается, похоже, сон полностью восстановил ее силы. Голая — ей всегда хотелось быть голой среди людей, укрытых этими неуместными одеждами, — она идет в ванную, оглядываясь, чтобы никто не упрекнул ее за столь «безнравственное» хождение по дому. Чистит зубы, с удовольствием глядя в зеркало на свои большие карие глаза, и даже забывает причесать длинные вьющиеся волосы, словно ей хочется скрыть под кольцами, локонами и завитками истинный смысл жизни.

Кандида с нежной заботой омывает свое лоно, как будто делает последние приготовления в дорогу, ведущую к блаженству. В глубине ее беззаботной наготы таится младенческое желание пососать большое красное до приторности сладкое клубничное мороженое.

Кандида мечтает и закрывает глаза, как будто новая мечта грозит навсегда лишить ее общения с мужчинами.

Кандида шагает по улице со своими книжками и тетрадками. Презрев обещания и обязанности, она идет не в школу, а в обратном направлении, глубоко вдыхая аромат бриза, пропитанного кисло-сладким запахом опавшей осенней листвы. Кандида счастливее всех девчонок на свете! Земля стоит тысячи и тысячи лет, веков и тысячелетий, и только сейчас тринадцать периодов мечты встретили свой первый менструальный период.

Кандида выходит за черту города и ищет дерево со скрюченными сучьями, где дрозд построил круглое гнездышко. Там уже видны двое крикливых птенцов — есть, наверное, просят.

Кандида бросает книжки и тетрадки на лужайке и остается там, прислонившись к дереву и поджидая того, кто поборол в ее юном теле страх перед призраками ночи.

Он приходит через две минуты. Его шестнадцать лет не ведают пота и кошмаров, которые не дают покоя взрослым с морщинистыми лицами.

Кандида, закрыв глаза, полулежит на зеленой лужайке, где крошечные мягкие травинки прогибаются под мизерным весом малюсеньких неведомых насекомых. Она открывает глаза лишь тогда, когда он, освободившись от своих ненужных одежд, причиняющих ему только неудобство, склоняется над нею и говорит:

— Хочу увидеть тебя обнаженной на берегу реки.

Кандида, зажмурившись, улыбается, а он затворяет ее лукавые детские губы терпким поцелуем.

Кандиде хочется, чтобы все исчезло вокруг дерева, на котором дрозд кормит своих птенчиков, и, спускаясь к берегу реки, она говорит:

— Подожди.

Через несколько минут она кричит:

— Иди сюда! — и он стремглав несется к воде, как будто в ней можно найти истоки калейдоскопической окраски слюдяных крылышек умирающих бабочек.

Кандида скользит по прозрачной воде своим почти совсем еще детским телом. А он, влекомый очарованием и нежностью, вытаскивает ее из воды и несет — откуда только силы взялись — на берег, где мельчайший песок приминают мокрые тела, словно это мягкое и надежное ложе. Кандида опускается на колени, по ее затвердевшим грудкам стекают капельки воды, в которых тысячью красками отражается солнце. А он, утопая в безмолвии карих глаз Кандиды, шевелит губами, чтобы произнести: «Я люблю тебя».

Эта фраза замирает между ними на целое тысячелетие очарования и волшебства, и тут Кандида ощущает, как во чреве у нее неожиданно пробуждается вулкан любви и вожделения.

Не сводя с него глаз, она тянется к его твердому пенису и слегка прикасается, как будто хочет впервые предощутить движение жизни. Потом со сладостным огнем желания во взгляде она приближается и впивается ему в губы, дабы почувствовать неповторимый вкус любви.

— Хочу, чтобы ты вошел в меня, — севшим голосом шепчет Кандида, словно страдая от холода, голода и жажды, и ложится на песок, застясь от солнца.

Она медленно раздвигает ноги и ждет, когда он склонится над ней с непосредственностью своих зеленых и нескладных шестнадцати лет.

Когда он проникает в потаенную глубину Кандиды, она чуть-чуть отворяет губы и стонет:

— Войди в меня еще глубже! Войди глубже в мою жизнь!

Он повинуется, словно, углубляясь в тело Кандиды, он способен постигнуть тайну Сатурновых колец.

Тут вселенная расцвечивается тысячами и тысячами взрывов, Кандида кричит и плачет от блаженства, а он тоже кричит и плачет, окутанный печальной, но пронзительной нежностью, и, наконец, и он и Кандида кричат и плачут, лицезрея Бога.

Вдали от песка, реки и дерева город стонет и воет, задыхаясь от дыма, оглушенный скрипом ржавеющего железа. Мужчины в пиджаках и галстуках скользят, словно сомнамбулы, по переходам переполненного метро, прижимаются к разжиженным телам женщин, которые просят у них денег, денег, денег, держат путь в никуда, навстречу страданиям, как будто в конце многотрудного странствования они окончательно смогут постичь тайны жизни и смерти.