Глаза ее отца как-то странно и необычно расширились. Он схватил ее за руку. Все в порядке, проговорила она, с ним все будет в порядке. Шкаф глубокий, так что в нем достаточно воздуха. И у него есть вода и фонарик. С ним все будет в порядке, папа. Ты не понимаешь, ответил отец, ты ничего не понимаешь. К своему огорчению, она увидела, как глаза его наполнились слезами.

Она потянула его за рукав. Она не могла вынести зрелища плачущего отца.

— Папа, — сказала она, — мы ведь вернемся домой, правда? Мы ведь вернемся домой после того, как они назовут наши фамилии?

Ее отец вытер глаза. Он посмотрел на нее сверху вниз. Потухшими, грустными глазами, в которые она не могла заставить себя взглянуть.

— Нет, — ответил он, — мы не вернемся домой. Они не позволят нам вернуться.

Она вдруг ощутила, как в душе у нее зашевелилось какое-то холодное и страшное предчувствие. Она снова вспомнила подслушанные разговоры, лица родителей, которые она видела из-за приоткрытой двери, их страх и отчаяние в глухую полночь.

— Что ты имеешь в виду, папа? Куда мы идем? Почему мы не вернемся домой? Скажи мне! Немедленно ответь мне!

Последние слова она почти выкрикнула.

Отец смотрел на нее с высоты своего роста. Он снова назвал ее по имени, но очень тихо. Глаза у него по-прежнему были влажными, а на кончиках ресниц дрожали слезинки. Он погладил ее по голове.

— Ты должна быть храброй, моя маленькая девочка. Мужайся, соберись с духом.

Она даже не могла заплакать. Охвативший ее страх был таким сильным, что заглушил все остальные чувства. Казалось, что он, подобно вакууму, высасывал из нее все эмоции до единой.

— Но ведь я пообещала ему, что вернусь. Я пообещала вернуться за ним, папа.

Девочка увидела, что он опять заплакал, что он снова не слушает ее. Он погрузился в пучину страха и отчаяния.

Им приказали выйти наружу. Улица была пуста, если не считать вереницу автобусов, выстроившихся у тротуара. Это были самые обычные автобусы, на которых девочка ездила по городу с матерью и братиком: обыкновенные зеленые и белые автобусы, с открытой площадкой сзади.

Собравшимся приказали садиться в автобусы, и полицейские принялись пинками подгонять их. Девочка снова огляделась в поисках серо-зеленых мундиров, отрывистой, гортанной речи, которую уже привыкла бояться. Но это были всего лишь полицейские. Французские полицейские.

Глядя сквозь запыленное окно автобуса, она узнала одного из них, молодого рыжеволосого парнишку, который часто помогал ей перейти улицу, когда она возвращалась из школы. Она постучала по стеклу, чтобы привлечь его внимание. Но когда глаза их встретились, он быстро отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Он казался смущенным, почти раздраженным. Интересно, почему, подумала она. Когда людей силой заталкивали в автобусы, какой-то мужчина запротестовал, и его ударили в спину. Один из полицейских закричал, что застрелит любого, кто попытается убежать.

Равнодушно и без интереса девочка смотрела, как за окном автобуса мелькают дома и деревья. Она могла думать только о своем братике, который остался в запертом шкафу в пустом доме и ждет ее. Она могла думать только о нем и больше ни о чем. Они пересекли мост, и девочка увидела внизу сверкающие воды Сены. Куда они едут? Папа не знал. Никто не знал. И всем было очень страшно.

Раскатистый удар грома потряс и напугал их. С неба обрушился ливень, такой сильный, что автобус вынужден был остановиться. Девочка слушала, как дождевые капли барабанят по крыше автобуса. Но дождь продолжался недолго. Вскоре автобус снова двинулся в путь, и под его колеса с шипением ложилась высыхающая брусчатка. Выглянуло солнце.

Автобус остановился, и пассажиры вышли наружу, нагруженные узлами, чемоданами, волоча за собой плачущих и хныкающих детей. Улица, на которой они оказались, была девочке незнакома. Ей еще никогда не приходилось бывать здесь. Вдалеке она увидела станцию надземного метро.

Их повели к большому серому зданию. На нем что-то было написано крупными черными буквами, только она не могла разобрать, что именно. Зато она заметила, что улица забита такими же семьями, как и ее. Люди выходили из автобусов, подгоняемые криками полицейских. И снова это были только французские полицейские.

Крепко стиснув руку отца, подталкиваемая со всех сторон, она оказалась внутри огромного крытого здания. Здесь была масса людей — и в центре арены, и на жестких металлических стульях на трибунах вокруг. Сколько здесь собралось людей? Она не знала. Сотни. И к ним присоединялись все новые и новые беженцы. Девочка подняла глаза к гигантской голубой застекленной крыше в форме купола. Оттуда, сверху, на них смотрело безжалостное солнце.

Отец нашел место, где они смогли присесть. Девочка наблюдала за нескончаемым потоком людей, который все увеличивался. Гул голосов сливался в непрестанный шум, который становился громче и громче. Хныкали дети, всхлипывали и плакали женщины. Духота была просто невыносимая, и по мере того как солнце поднималось выше, дышать становилось все труднее. Свободного места почти не осталось, они все теснее и теснее прижимались друг к другу. Она смотрела на мужчин и женщин, на детей, на их измученные лица, вглядывалась в испуганные глаза.

— Папа, — спросила она, — сколько еще мы пробудем здесь?

— Не знаю, хорошая моя.

— А почему мы здесь?

Она положила ладошку на желтую звезду, нашитую на блузке спереди.

— Это из-за нее, правда? — сказала она. — Такая же штука есть у всех здесь.

Ее отец улыбнулся. Это была грустная и трогательная улыбка.

— Да, — ответил он. — Это из-за нее.

Девочка нахмурилась.

— Это нечестно, папа, — свистящим шепотом произнесла она. — Это нечестно.

Он прижал ее к себе, ласково называя по имени.

— Да, моя славная, ты права, это нечестно.

Она прижалась к нему всем телом, щекой ощущая звезду, которую он носил на куртке.

Примерно месяц назад мать нашила звезды на всю ее одежду. И не только ей, но и всем остальным членам их семьи, кроме маленького братика. А перед этим на их удостоверениях личности появился штамп со словами «еврей» или «еврейка». Неожиданно оказалось, что им запрещено делать много всяких вещей. Например, играть в парке. Или кататься на велосипеде, ходить в кино, в театр, в ресторан, в плавательный бассейн. Или брать книжки из библиотеки на дом.

Она видела надпись, которая, казалось, появилась теперь повсюду: «Евреям вход воспрещен». А на дверях мастерской, в которой работал отец, кто-то повесил большую табличку, гласившую: «Еврейская компания». Маме пришлось ходить в магазин после четырех часов, когда на прилавках уже ничего не оставалось, потому что продукты продавались по карточкам. В метро они должны были ездить в последнем вагоне. И они обязаны были приходить домой до наступления комендантского часа и оставаться там до самого утра, не смея выйти на улицу. Интересно, что им еще разрешалось? Ничего. Совсем ничего, подумала она.