Пережитое преследовало меня и как журналистку. Помню, как, будучи пациенткой, я сидела в комнате ожидания и наблюдала за другими беременными: кто-то из них улыбался, другие плакали. Я смотрела, как их провожают в кабинеты, и задавалась вопросом, что происходит там, за закрытыми дверьми. Слыша историю шунтирования моего сына, люди каждый раз говорили мне, что и понятия не имели, что такое возможно, не говоря уже о том, что такую процедуру действительно кто-то проводит. Мне хотелось узнать, что чувствуют матери и дети, новое поколение, чьи первые месяцы, еще до родов, были так тесно связаны с больницей. А также – что испытывают врачи, державшие в своих руках не только чужую жизнь, но и саму возможность ребенка появиться на свет.

Мое восхищение фетальной медициной и любопытство к ней все возрастали, а шрамы собственного опыта постепенно заживали. Как журналистке мне захотелось написать о том, через что когда-то прошла я сама, а сейчас проходили другие родители. Написать в газеты, электронные СМИ, опросить медперсонал и провести расследование. Наконец, справившись с тошнотой, я вернулась в отделение фетальной медицины уже в роли писателя, получив беспрецедентную возможность присутствовать на дюжине консультаций, проводимых за закрытыми дверьми, и документировать их. Я чувствовала себя особенной, меня переполняли эмоции от встречи с персоналом: Ники, спокойной акушеркой, которая всегда держала меня за руку, когда мне было особенно страшно; спокойным и собранным Пиблзом, а также лично с мистером Пандья, чья естественная жизнерадостность почти сбивала с ног.

Я была дочерью научного сотрудника Оксфордского университета, доктора, изучавшего клеточную иммунологию. Я играла в настольную игру «Последствия»[7] на обороте его заумных бумаг, но биологию в школе никогда не сдавала. Мне всегда хотелось стать писательницей. Мой отец, добрейший человек на свете, позволял себе лишь тихие вздохи, когда я не могла ухватить основы математики или физики во время решения домашней работы. А сейчас любопытство окунало меня в медицину. Интерес к делу врачей давал мне некий вес в их глазах. Однако мне не терпелось перешагнуть ту грань, за которой можно говорить с медперсоналом на их языке. Хоть я и пришла в больницу в качестве писателя, профессионала, я все равно ужасно нервничала. Мне казалось, врачи отнесли мой случай к довольно прозаичным, ведь они каждый год видели детей, чьи болезни были куда серьезнее. Наверное, они думали: «Вот чудачка, зачем ей поддерживать с нами связь?».

И даже после того, как мистер Пандья – милейший из докторов – поприветствовал меня, обнял и поинтересовался, как дела у Джоэла, осталось во мне что-то от наших прошлых отношений в статусах врача и пациентки, что мне не удалось перешагнуть. Интересно, чувствовал ли он то же самое?

Меня преследовал страх того, что они вот-вот вскинут брови, почуяв мое невежество, и скажут, что я описала их работу совершенно неправильно. А может, они подумают, что я пришла выведывать их секреты: внутреннюю работу больницы, личные протоколы, которые не должны видеть пациенты, как зрителям не положено видеть сценарий пьесы, а покупателям и клиентам – внутреннюю кухню любого бизнеса?

* * *

Тем душным августовским днем, стоя в процедурной, я увидела на животе Эммы каплю крови, просочившуюся из иглы. Мистер Аттилакос разрезал живот скальпелем.

– Сейчас может быть немного больно, – предупредил он.

Местная анестезия обезболивала кожу и мягкие ткани, но иногда женщины все равно чувствовали боль во время этой процедуры. Доктор ввел длинную трубку с закрепленными на ней камерой и лазером внутрь полой иглы, прямо к матке Эммы. От его действий она взвыла:

– Ой, вот черт, это и правда очень больно.

– Не шевелитесь! – попросил ее врач.

Том тихо плакал.

– Мне нехорошо, – призналась Эмма. Она вся горела; Джорджина обмахивала ее картонной лоханью, словно веером.

Мистер Аттилакос пристально следил за происходящим на большом экране: смотрел на плаценту, в которой кровеносные сосуды насмерть соединяли близнецов, и проходил по каждому из этих сосудов лазером. На экране появлялась вспышка света, а ткани пропадали за клубами дыма, когда сосуды раскалялись добела. Камера сместилась, и мы разглядели ладошку одного из близнецов, будто укутанную белой паутиной.

– Постарайтесь не дышать так глубоко, – попросил Эмму мистер Аттилакос. – Когда вы так делаете, здесь все ходуном ходит. – Он добавил: – Скорее всего, вы почувствуете давление, не пугайтесь.

– Я чувствую, как что-то к горлу подступает, – пожаловалась Эмма. Мистеру Аттилакосу показалось, что в ней говорит нарастающая паника.

Тогда Джорджина заговорила с ней, чтобы ее отвлечь:

– До чего удобны эти миски для тошноты – на любой случай сгодятся.

После 40 минут работы лазера через трубку в животе Эммы вышел почти литр амниотической жидкости – ее еще проверят на хромосомные аномалии. Мистер Аттилакос, испачканный в этой жидкости, вытащил трубку и шутливо объявил:

– Ну, после такого я запрещаю вам месяца три приближаться к работе по дому: никаких тряпок и пылесосов!

Облегчение от того, что операция подошла к концу, буквально заполнило всю процедурную. Эмма и Том обнялись, поцеловали друг друга и побрели в послеоперационную палату. На следующий день им предстояло повторное УЗИ.

– Происходящее больше похоже на ночной кошмар, – поделилась со мной Эмма. – Никогда не думаешь, что нечто подобное произойдет именно с тобой. Мы искренне надеялись, что родим здорового ребенка.

Врачи – я видела – чувствовали боль и надежды родителей.

Несколько дней подряд я наблюдала за тем, как взволнованные родители стекаются в отделение фетальной медицины. Иногда они приводили с собой старших детей. Так странно было видеть их, несмотря на то что все отделение было посвящено работе с детьми. Все же мир фетальной медицины представлял собой мир черно-белых снимков. Однажды профессор Анна Давид, одна из врачей, заметила: «Во время УЗИ ты каждый раз знакомишься с новым человеком. Каждый толчок ребенка в утробе матери – большая загадка, а ты, как Шерлок Холмс, пытаешься ее разгадать, узнать, что не так».