Летчика задержали, вызвали в особый отдел. Ракеты больше не взлетали, хотя самолеты очень ждали их.

Летчик оказался фрицем. А нам он всем сначала так понравился. Ст. л-нт из особого отдела рассказал, что в соседней деревне часовой стоял у штаба, и в это время низко над деревней идет самолет. И вдруг часовой увидел, как совсем рядом незнакомый политрук, со звездочкой на рукаве, выстрелил из ракетницы. Самолет сбросил бомбы, накрыл штаб, отвалившейся стеной солдату придавило ноги, но он все же успел выстрелить в политрука, он оказался диверсантом. А в один из политотделов прибыл полковник. Секретарь партийной организации, принимая взносы, обратил внимание, что за последние два месяца сумма взносов начислена неправильно. Он сообщил в особый отдел. Полковник оказался шпионом.

А положение все еще очень тяжелое, и без конца раненые, раненые, раненые.

Я — в приемно-сортировочном взводе, днями и ночами таскаю, колю, проверяю жгуты, готовлю к операционной. В уголке на соломе примостили патефон с единственной пластинкой «Письмо в Москву», в далекую столицу, которой я ни разу не видала. Столица уже очень близка, ближе некуда, но многие действительно не видели ее ни разу. Поступила первая партия раненых. Среди них ранее поступивший политрук увидел лейтенанта из своей части, и первый вопрос — как ребята? И лейтенант стал перечислять: убит, убит, убит, убит, убит и зарыдал, упав лицом в солому. Разве можно чем-нибудь утешить? Разве есть на земле такие слова?

Я заболела, высокая температура. Смотрели меня наши врачи, показывали армейским специалистам — профессорам, — никто толком ничего не знает. Наш МСБ должен был срочно передислоцироваться, а меня в таком состоянии везти с собой нельзя было — я не держалась на ногах. Временно сдали в латышский МСБ, их дивизия рядом с нами. Я потеряла сознание. Рано утром, когда я очнулась, впору снова было терять сознание.

Все, кто лежал рядом со мной на полу в небольшой палатке, умерли. Им, видно, своевременно не могли оказать помощь, да, может быть, и это им бы не помогло, и теперь уже мертвым делали перевязки. Был строгий приказ, несмотря ни на что, в МСБ обязательно производить первичную обработку ран. Вскрывали братские могилы, проводили экспертизу, и после этого вышел строжайший приказ. Хотя я ни слова не понимала по-латышски, да и врачи их больше походили на евреев, понятно было одно, что таким путем они реабилитируют себя, делают то, что не смогли сделать вовремя.

Боясь, как бы и меня не приняли за умершую, я потихоньку выбралась из шоковой палатки, но, к счастью, нового места искать не пришлось — за мной приехали наши и отвезли меня в Пушкино.

Мы снова с Люсей, и на этот раз потерялись. Где искать своих — не знаем, как бы не угодить к фрицам. Пока обдумываем, что делать дальше; сидим в деревне Погорелки недалеко от Дмитрова. Решили переночевать, а утром начинать поиски. На полу спать было очень холодно, и мы влезли на печку. Вдруг среди ночи слышим, как кто-то сверху стелет плащ-палатку. Мы дружно брыкнули ногами, и этот кто-то, оказавшийся лейтенантом-артиллеристом, загремел вниз со всей своей амуницией. И чего на нем только не навешано было! Он оказался командиром огневого взвода, они заняли эту избу, пушки стоят во дворе, в подвал носят боеприпасы, у печки примостился телефонист. Совсем недалеко лес, а там немцы — в орудийную панораму хорошо видно, как они ползают, но наши идеально себя замаскировали, чтобы себя не выдать. Ни с чьей стороны не раздается ни единого выстрела, стоит такая необычная тишина, от которой давно отвыкли. У артиллеристов нет медиков, и они просят остаться у них. И мы решили пока остаться, начнется бой — некому будет оказать помощь. Но наши оказались рядом, они чуть к немцам не попали — влезли за наше боевое охранение. Нам с Люсей приходится ехать со своими, артиллеристы остаются на огневой позиции. Дальше немец не пройдет, отступать нам больше некуда — за нашей спиной Москва.

Мы едем в Бабушкин.

Наша дивизия разбита, и нас передали в новую 1-ю Ударную армию, которая будет здесь формироваться. Формировка уже идет, формируют ее из моряков Тихоокеанского флота. Состоять она будет из морских бригад, а мы теперь будем именоваться 222-й ППГ. На нашу новую армию возлагают большие надежды. Она должна стать ударной силой, которая начнет разгром немцев. Говорят, что за формировкой следит Сталин.

Выдают самое лучшее обмундирование — белые полушубки, суконные гимнастерки и брюки, свитера отличные, подшлемники, валенки, меховые безрукавки и рукавицы. Командующий армией — Кузнецов Василий Иванович.

Мы работаем на полную катушку. Рядом били «катюши». Ни на что уже не обращаем внимания, все притупилось. И вдруг кто-то заметил, что снаряды начали лететь через нас. Между нами и фрицами наших никого не было, боевое охранение — позади нас. Как это случилось — никто не знает. Еле унесли ноги, нас уже за своих признавать не хотели.

Вот он наконец наступил, первый долгожданный праздник на нашей улице, так дорого оплаченный, такими неисчислимыми жертвами и такой кровью. Не получилось малой крови и могучего удара, о котором мы пели. Но как бы то ни было, фашисты еще не раз пожалеют, мы им такое жизненное пространство покажем, что много еще поколений помнить будут. Поля Подмосковья уже чернеют от трупов и громадного количества техники, брошенной фашистами. Чего здесь только нет: и танки, и орудия, и машины, и какие-то фургоны громадные, и замерзшие трупы. Их уже складывают в штабеля, чтобы меньше места занимали. Кого здесь только нет: и итальянцы, и испанцы, и прочая сволочь. Некоторые жители рубят им ноги, оттаивают на печке и щеголяют в немецких сапогах. К ним нет никакого сострадания и сожаления, для нас они — не люди. Культурная нация, раса господ, сверхчеловеки — что они сделали с нашей землей, которую временно захватили. Везде следы разрушений. Сожжено, разграблено, разбито, уничтожено. От некоторых деревень остались одни печные трубы. Ничего не осталось от усадьбы Л. Толстого, разрушен домик Чайковского в Клину. А там, где не успели разрушить, в тех уцелевших зданиях, которые нам приходилось готовить к приему раненых, все так загажено, что передать невозможно, нужно только увидеть. Столько замерзших испражнений пришлось нам счищать с полов классов, где раньше сидели за партами дети, столько всякой гадости вытаскивать, что пусть нам теперь никто не говорит о немецкой культуре. Своими глазами пришлось увидеть и своими руками вычищать эту «культуру».

Как они не были готовы к тому, что наши начнут бить их в таком количестве!

В церкви устроили так называемый госпиталь, даже суден у них не было. Для этого использовались каски. Ночью мы приехали в эту деревню. Стать негде, все разрушено, нашли оторванную дверь и втроем кое-как разместились на ней на снегу, а мороз — сорок пять градусов. Все кругом минировано, нам не разрешают сходить с дороги. Освободили Истру, Яхрому, Клин, Волоколамск, Солнечногорск и др. В Волоколамске не успели фашисты снять повешенных комсомольцев, в одном из колодцев обнаружили наших раненых, брошенных вниз головами. Снег был глубокий, и я в темноте провалилась в этот колодец.

Наступает новый, полный неизвестности, 1942 год. Что ждет в этом году? Закончится ли война? На эти вопросы никто не может ответить. Встречаем его в Теряевой слободе недалеко от Волоколамска. Нам раздают подарки от англичан. Из Москвы приехал Астапенко. Привез десять дружинниц-добровольцев. Мне очень по душе пришлись Оля Петушкина и Софочка Бунь.