Вайсмана одолевал сухой кашель, вроде туберкулезного, и всю дорогу он только и делал, что откашливался и сплевывал в салфетку. «Это все сигареты, — сказал он извиняющимся тоном. — Они меня убивают».

У погранпоста «Эрез» мы припарковали машину на заправке. Нас уже ждало такси с местными номерами. «Ты бланки не забыл?» — спросил Вайсман и сплюнул на асфальт желтую мокроту. Я отрицательно покачал головой. «А доверенности?» — придирчиво продолжал Вайсман. Я сказал — да, и их тоже взял.

Нам ничего не пришлось говорить таксисту, он сам все знал и повез нас прямо в офис к Фадиду. Стоял уже конец мая, но улицы заливала вода — видимо, здесь были какие-то проблемы с канализацией. «Дорога дерьмо, — жаловался таксист. — Каждый три неделя нет возить». Я понял, что он заранее готовит нас к расставанию с кругленькой суммой.

Мы вошли в офис Фадида, он пожал нам руки. «Знакомься, — сказал ему Вайсман, — это Нив, он стажер у нас в компании. Приехал сюда учиться». — «Раскрой глаза, Нив, — обратился ко мне Фадид на чистейшем иврите. — Раскрой глаза пошире и хорошенько смотри по сторонам, тут есть чему поучиться». Он впустил нас в свой кабинет. «Ты садись здесь, — сказал он Вайсману, указывая на кожаный стул позади бюро, — а вот это, — он указал на маленькую деревянную скамеечку в углу комнаты, — это место для переводчика. Я вернусь в два, чувствуйте себя как дома». Я уселся на кожаный кабинетный диван и разложил бланки пятью стопками на невысоком журнальном столике. Тем временем пришел переводчик. «Всего четверо истцов, — сказал он. Его звали Масуд или что-то в этом роде. — Два с глазами, один с ногой и один с яйцами». Подписание документов плюс собеседование могли занять, по словам Вайсмана, где-то около двадцати минут на каждого, а значит, самое позднее часа через полтора мы должны были тронуться в обратный путь. Вайсман задавал им через переводчика обычные вопросы и прикуривал одну сигарету от другой. Я давал им подписать отказ от сохранения врачебной тайны и доверенность, а потом объяснял через переводчика, что в случае, если они выиграют дело, мы берем себе сумму, колеблющуюся между пятнадцатью и двадцатью процентами. Одна женщина с выбитым глазом расписалась отпечатком большого пальца — раньше я видел такое только в кино. Мужчина, который получил травму мошонки, спросил на иврите, может ли его жалоба помочь засадить в тюрьму того следователя, который ударил его по яйцам. «Я знаю ему имя и не боюсь говорить для суд, — сказал он. — Стив, йинналь абу[11], так его звали». Переводчик набросился на него по-арабски за то, что он заговорил на иврите. «Если ты так хочешь разговаривать с ними сам, — заявил он, — то я здесь ни к чему, я могу вообще выйти». Я немножко знаю арабский — в школе учил.

Через час десять минут мы уже ехали в такси обратно, к посту «Эрез», Фадид пригласил нас пообедать, но Вайсман объяснил, что мы спешим. Всю дорогу он кашлял и сплевывал в салфетки. «Это не хорошо, господин, — сказал ему таксист. — Ты должен пойти к доктор. Муж моей сестра доктор, живет близко». — «Спасибо, это ничего, я привык, — Вайсман попытался улыбнуться в ответ. — Это все сигареты, они меня убивают, медленно, постепенно».

Почти всю дорогу мы молчали, я думал про свою баскетбольную тренировку, она была назначена на пять. «В трех случаях у нас есть шансы, — сказал Вайсман. — Кроме этого, с яйцами. За те три года, что он просидел в тюрьме, нет никаких упоминаний о его травме. Пойди докажи, что они сделали это три с половиной года назад». — «Но ты все равно возьмешься?» — спросил я. «Да, — нехотя ответил Вайсман. — Я не говорил, что не возьмусь, сказал только, что у нас нет шансов». Он попытался поймать что-нибудь по радио, но раздавался лишь треск статического электричества. Тогда он попробовал напевать, но через несколько секунд ему надоело, он закурил и снова принялся кашлять. Потом опять спросил меня, собрал ли я у них подписи на всех бумажках. Я ответил: «Да». — «Знаешь, — сказал он вдруг, — мне следовало родиться негром. Каждый раз, когда я возвращаюсь отсюда, я говорю себе: «Вайсман, ты должен был родиться негром. Не здесь, нет — где-нибудь далеко, может быть, в Новом Орлеане. — Он приоткрыл окно машины и щелчком выкинул сигарету. — Билли — вот как меня должны были звать, Билли Уайтман, это хорошее имя для певца. — Он прочистил горло, как если бы собирался запеть, но стоило ему набрать воздуха в легкие, как раздались хрип и кашель. — Видишь? — сказал он, когда смог взять себя в руки, поднести ко рту грязную салфетку и прокашляться в нее как следует. — Это я сам написал, сильно, а? «Билли Уайтман и Покинутые» — вот как звали бы нашу группу. И мы бы играли только блюз».

Я отрубаю им головы ножом, по одному, чтобы получалось аккуратно. Потом я складываю их в большие кучи прямо перед входом в муравейник и принимаюсь ждать. Вот одна мурашка возвращается домой с маленькой крошкой хлеба. Она взбирается на кучу, она и представить себе не может, что ее поджидает. Я чиркаю спичкой, и она вспыхивает.

Мама говорит, что мне надо обучаться самостоятельно, так что в школу я больше не хожу. Но папа мне не раз говорил, что все, чему учат в школе, — вранье и чушь. А изучать вранье и чушь самостоятельно у меня нет сил, вместо этого я планирую разобраться с муравьями.

Папа и мама почти не разговаривают друг с другом с тех пор, как я перестал ходить в школу. Мама говорит, что виноват папа. Однажды я слышал, как она кричала ему: «Меня же про тебя предупреждали, мне же говорили не выходить за тебя замуж. Ты посмотри на себя — каждый день спит до полудня, не работает, ходит по дому голый. Ребенок тебя стыдится — это ты хоть понимаешь? Вот почему он целыми днями где-то бегает!»

Я для них как бог. Я могу сделать с ними все, что захочу, и им это отлично известно. Если мне захочется, их муравейник будет лопаться от еды, а если они меня рассердят — шмяк! — и они размазаны по подошвам моих сандалий.

Мама ушла из дому, забрала меня и переехала жить к Хасиде Швейг, но я сбежал обратно домой. Теперь у меня есть план. План, который заставит всех снова зауважать папу и меня. Это очень даже просто сделать, надо только придерживаться программы тренировок.

Два муравья — крошка хлеба, десять муравьев — это уже оливковый листок, триста миллиардов — это целая школа, поднимающаяся в воздух. «Поставьте нас на место! — орет им Манташ. — Я вам приказываю немедленно опустить нас вниз!» — но муравьи срать на него хотели, они слушаются только моих приказов. Теперь дети прыгают из окон школы, с каждым прыгнувшим ребенком школа становится легче, и муравьи начинают двигаться быстрее. Меньше чем через пять минут они переходят на бег.

И вот я возвращаюсь домой, возвращаюсь победителем. Меня боготворят не только муравьи, но и одноклассники. Нет больше школы, нет больше тех, кто стал бы смеяться над папой. Теперь все будет, как раньше. Мне хочется рассказать про это папе, но его нет дома. Я проверяю комнату за комнатой — он не в гостиной и не в спальне. Может быть, он уже знает, что всё позади, думаю я, может, он вернулся к себе на работу? Но нет: я вижу его из окна кухни, он во дворе, голый, стоит на четвереньках около муравейника[12].