Домна Гавриловна встала с кресла и зашагала по комнате, словно о чем-то раздумывая. Несмотря на полноту, она в свои шестьдесят лет казалась достаточно живой и бодрой, хотя Софья знала, что здоровье тетушки оставляет желать лучшего, ее нередко мучают боли в сердце и головокружения. Лицо Домны Гавриловны не отличалось красотой, но было не лишено приятности даже сейчас, в пожилом возрасте, а в молодости, наверное, могло считаться миловидным. Лишь суровые складки возле губ несколько портили добродушное выражение тетушкиного лица. Софья знала, хотя и понаслышке, что в молодые годы Домна Гавриловна пережила какую-то драму, которая закончилась полным разрывом с ее родной и единственной сестрой Ольгой. Эта загадочная Ольга будто бы совершила какой-то проступок, из-за которого вся семья Ниловских перестала поддерживать с ней отношения. Впрочем, подробности той давней истории Софье не были известны и мало ее интересовали.

Наблюдая за Домной Гавриловной, девушка невольно вспомнила о том, как робела перед ней первое время после переезда из Ниловки в Старые Липы. Кузина отца поначалу отнеслась к девочке строго, держалась отчужденно, без малейшего внимания или симпатии. Однажды маленькая Соня, забившись в угол своей комнаты, прижала к лицу платок Мавры, который, как ей казалось, еще хранил запах материнских волос, и сквозь слезы стала причитать: «Мамочка моя родная, голубка ты моя белая, на кого же ты меня, сиротинку, покинула…». Когда дверь в ее комнату распахнулась и на пороге появилась Домна Гавриловна, девочка в первый момент испугалась, но тетушка вдруг обняла ее, погладила по голове и ласково сказала: «Не плачь, детка, ты не сирота, покуда жив твой отец. Да и я тебя в обиду не дам». Видимо, искреннее горе маленькой Сони растрогало добрую в душе Домну Гавриловну, и с тех пор она стала относиться к подопечной с большей теплотой, а потом даже и полюбила. Да и Соня привязалась к тетушке, особенно после смерти отца, когда Домна Гавриловна, по сути, осталась ее единственной защитницей. Вздохнув от наплыва грустных воспоминаний, Софья тут же приободрилась при мысли, что теперь-то ее главным защитником и спутником всей жизни будет любимый человек, которого судьба послала ей, словно награду за прошлые печали и потери.

– Итак, решено, – сказала Домна Гавриловна, остановившись. – На балу у Ковалевского ты будешь в новом платье, которое тебе сошьет Евгения.

– Успеет ли она за три дня?

– А ты ей поможешь. Кстати, тебе лишний раз и поучиться шитью не грех, а то ведь не больно ты любишь это занятие. Да и вообще, мы с Евгенией теперь плотно займемся твоим домашним воспитанием, чтобы в доме мужа ты показала себя достойной хозяйкой. Иди, зови ее сюда, надо твой наряд обсудить, да и другие дела.

– Сейчас, тетушка!

Софья выпорхнула из комнаты, радуясь, что впереди ее ждут такие приятные хлопоты. Евгению долго искать не пришлось, она топталась неподалеку от гостиной и, похоже, была уже в курсе сватовства Юрия; во всяком случае первым делом поздравила барышню с предстоящей помолвкой. А рядом с Евгенией тут же оказался месье Франсуа Лан, который хоть и плохо понимал по-русски, но догадался, о чем речь, и с улыбкой кивал Софье.

Эти двое людей занимали в доме помещицы Чепурной особое положение, не являясь слугами в обычном смысле слова. Евгения, или Эжени, как ее многие называли, вот уже почти двадцать лет была не просто экономкой, а кем-то вроде компаньонки Домны Гавриловны. Дочь модистки-француженки и мелкопоместного русского дворянина, Эжени рано оказалась на положении сироты, потому что мать ее, рассорившись с грубоватым и сильно пьющим мужем, сбежала от него с каким-то офицером, а отец, совершенно не интересуясь дочерью, отвез Эжени в свою подмосковную деревеньку и бросил на руки няньке. Через какое-то время, разорившись и проигравшись дотла, он умер, а девочку нянька отвезла в Москву и пристроила к хозяйке модного магазина, у которой некогда работала мать Эжени. Там, обучившись швейному мастерству и прочим хозяйственным навыкам, девушка прожила до двадцати пяти лет, а потом ее заметила Домна Гавриловна, которая в те годы нередко заезжала на Кузнецкий мост.[3]

Помещица Чепурная тогда как раз искала себе толковую помощницу для ведения дома. Эжени, свободно изъяснявшаяся на русском и французском, освоившая швейное и поварское искусство, как нельзя лучше подходила для этой цели, и Домна Гавриловна убедила ее поехать в имение, пообещав, что там девушка будет уважаемой домоправительницей, а не понукаемой служанкой, которая корпит над шитьем от зари до зари, да еще и терпит вечные капризы клиентов.

Эжени, не будучи привязанной к месту ни брачными, ни родственными узами, согласилась переехать в имение Чепурной и не пожалела об этом. В Старых Липах она чувствовала себя почти свободной, жила в достатке, здоровье ее подправилось, а через несколько лет она нашла там себе и мужа. Им стал месье Франсуа Лан, который хоть и был старше Эжени лет на двенадцать, но уступал ей в практических делах и знании русского языка, ибо за годы жизни в чужой стране так и не смог толком усвоить ее язык и обычаи. Он был одним из тех французов, которые во время якобинской диктатуры уехали на чужбину в поисках более спокойной и безопасной жизни. В поместье Ивана Григорьевича Ниловского он был учителем французского языка и верховой езды, а также домашним доктором, поскольку у себя на родине изучал медицину. Когда Людмила и Павел выросли, Иван Григорьевич перевез Франсуа из Ниловки в Старые Липы, где месье Лан стал выполнять те же обязанности доктора и учителя.

Внешностью супруги Лан были контрастны друг другу: невысокая, пухленькая, с вздернутым носом Эжени и высокий, худой, длинноносый Франсуа. Они часто ссорились между собой, но легко, без злости, и так же легко мирились.

Детей у четы Лан не было, и, может быть, поэтому они с теплотой, похожей на отеческую заботу, относились к Софье.

Кроме Эжени и Франсуа в доме была еще одна особа, которой Софья по-настоящему доверяла, – горничная Оксана. Через нее-то девушка и передавала записки Юрию. Другие служанки недолюбливали «панянку-байстрючку», как называли они между собой подопечную своей барыни, и Софья знала, что недобрые слухи о ней распускает среди дворовых девок Варька – самая смазливая и завистливая из них. Варька была достаточно хитра, чтобы не выказывать своей неприязни открыто, но при случае могла исподтишка навредить, и потому Софья относилась к ней настороженно и, будь ее воля, давно бы отдала Варьку замуж в какое-нибудь отдаленное село, выдворив из господского дома.

Вот и сейчас, принимая поздравления от Эжени и Франсуа, Софья заметила мелькнувшее из-за двери в коридор лицо Варьки и поспешила увести собеседников подальше от ушей любопытной недоброжелательницы.

Остаток дня прошел в заботах о предстоящем бале, главной из которых было шитье нового платья. Бывшая модистка Эжени давно превратилась в домоправительницу уездной барыни, ведала ключами и кладовыми, знала нравы торговцев, крестьян и дворовых людей, но, вместе с тем, не забывала свое прежнее ремесло и, когда надо, могла сотворить платье по фасону из модных журналов. Правда, подобные заказы поступали ей редко, ибо Домна Гавриловна давно перестала быть модницей, а Софью не баловала, стараясь привить ей скромность. Но теперь, радуясь неожиданному успеху своей подопечной, тетушка решила не поскупиться на наряд для нее, вытащила из сундука отрез белого атласного шелка и золотистые кружева на отделку, а Евгения пообещала, что сошьет платье не хуже, чем у губернаторской дочки.