Тогда Эстер сказала:

– Теперь я поняла: счастье – это не для меня. Мое счастье, мои надежды и моя жизнь закончились в тот день, когда погиб Томаш. Двадцать третьего апреля я умерла.

Свадебное платье и длинную фату Эстер положила в гроб к жениху и дала себе слово, что замуж никогда не выйдет.

Так и не смирившись со смертью сына, вернувшегося с войны и погибшего в мирное время, через год умер доктор Томашевич, вслед за мужем ушла и пани Ольга, а за ней и старая Марта.

В доме, завещанном ей, Эстер осталась одна.

Она уже знала, что никто из ее семьи не выжил, ни один человек – все сгорели в печах Освенцима.

Утопая в своем горе и одиночестве, она год почти не выходила из дома, но однажды словно очнулась. Очнулась и решила, что будет жить – за всех них, за родителей, бабушек и дедов, за погибших сестер и братьев, за соседей с их улицы, за любимых Томашевичей, за старую Марту. За Томаша.

Она не имеет права не жить, раз так получилось.

Продав кое-что из наследства пани Томашевич, Эстер пошила себе пару платьев, купила две пары туфель и шляпку, духи и помаду и пошла в ресторан. На красивую, печальную и одинокую девушку поглядывали с большим интересом. Там, в ресторане, в первый же день она познакомилась с Вацлавом Ваньковичем, приятным и воспитанным молодым человеком, своим будущим мужем. Она его не любила, она по-прежнему думала только о Томаше, но одиночество грызло ее, как голодный волк. По ночам ее продолжали мучить кошмары – темный и сырой подвал, миска с проросшей картошкой, крик матери и плач сестер и братьев, которых уводили на смерть.

Ей снились газовые камеры, печи крематория, горы детских ботиночек и одежды, стоны и крики, и каждую ночь она умирала вместе с родными.

Что говорить, поспешное замужество вернуло ее к жизни. И эта веселая, бурная жизнь закрутила ее, как карусель. Только в чужом веселье, в чаду ресторанов, танцполов и кинотеатров она забывала про свои кошмары.

И еще она знала: если уйдет от Вацлава, точно погибнет. «Другого выхода у меня нет, – твердила она про себя. – Либо он, либо смерть».

Спустя два года она родила сына и назвала его Мареком, Марком, в честь младшего и самого любимого братика.

– Я боялась одного: остановиться, – рассказывала она. – Остановлюсь – и все, меня не будет.

К сыну приставили няню, а молодая мать вернулась в прежнюю бурную жизнь.

Она все так же не могла уснуть без снотворного. Ночь стала для нее врагом, самым главным и трудным испытанием, и, дожидаясь рассвета, она просиживала у окна.

– Как вампир, – горько смеялась она. – Только они ждут ночи, а я – рассвета.

Засыпала Эстер, когда начинало светать, и спала до полудня, а потом начинались «дела» – встречи с подругами, портнихой и косметологом, долгие походы по магазинам. Лишь бы не думать, не думать… Не думать и не вспоминать.

Семейная жизнь, которой она так страшилась, оказалась на удивление необременительной – муж, известный дантист, целыми днями пропадал у себя в кабинете, а вечерами, после ужина, читал газеты, после чего, извинившись, уходил спать. Через восемь лет брака они разъехались по разным спальням, благо жилищные условия это позволяли.

В первый год после разъезда Вацлав еще пытался сблизиться и вести интимную жизнь. Но, слава богу, скоро попытки прекратились – ни Эстер, ни ему это было не нужно.

Потом она узнала, что у него есть любовница, и с пониманием усмехнулась: обычное дело, если жена не спит с мужем.

Любовница была молода, хороша собой и полная противоположность Эстер: пухлая, розовощекая блондинка с ямочками на щеках и задорным взглядом. Все последующие женщины Вацлава были точно отлиты по одному лекалу: такие же пышные и разбитные блондинки. При этом статус-кво соблюдался: в театры и в гости они ходили вместе и крайне редко собирали гостей у себя.

Каждый раз, беря мужа под руку, Эстер отчетливо чувствовала, что этот красивый, высокий, обаятельный и успешный мужчина не просто чужой человек, а человек в ее жизни случайный.

Рождение сына ее не изменило. Марека она любила, он получился на славу, ну всем хорош: и внешностью, и сообразительностью. Только и он стоял в ее жизни как бы немного сбоку – она боялась к нему привыкать. Вырастет и уйдет, думала она. И опять я останусь одна. В общем, трепетной матерью она так и не стала.

Когда Эстер брала сына на руки, тут же перед глазами проплывали лица Моше, Бейлки, Рахель, Иосифа и маленького Марека – ее родных сестер и братьев, сгоревших в Освенциме.

А сколько было двоюродных, троюродных и совсем дальних? Сколько было соседей и жителей их района? Ее подруг, с которыми она играла в куклы, их сестер и братьев, их родителей и дедушек с бабушками, задушенных в газовых камерах и сожженных в печах крематория, закопанных в ямах, попавших под бомбежки, заваленных под руинами, умерших от голода и болезней?

«Я должна жить за них, – как мантру, повторяла она. – Я должна. Я должна радоваться, удивляться, получать удовольствие. Я должна смеяться и любить».

Должна. Но не получалось.

В общем, ни жены, ни матери из нее не вышло. А если бы Томашек не погиб? Если бы они сыграли свадьбу и родили ребенка? Если бы, если бы – дурацкое сослагательное наклонение, как же она его ненавидела!

Ладно, ей ничего не исправить и не на что жаловаться – у нее хороший, здоровый и умный сын. Богатый и уважаемый муж. У них прекрасная, большая квартира, машина, прислуга, и она может позволить себе все что захочется. И не надо гневить Господа Бога!

Вот только Эстер сомневалась, что он существует, если он смог допустить все, что произошло.

То, что ее глупый сын задумал так рано жениться и привел эту некрасивую, но милую и забавную девочку, ее не смутило. Каждый вправе набивать свои шишки. Хотя, конечно, дурак: не понимает, как важно ценить свободу.

Но это его жизнь и его дело, она лезть не будет. Да и красота мало кому приносила счастье, она это знает по себе. По большому счету, да и по малому, ей было наплевать на решение сына. Ей было на все наплевать. И на саму себя в том числе.

Главное – не участвовать во всем этом. Вот от этого точно избавьте!

* * *

После прогулки разошлись по номерам – Анна видела, что Марек тоже устал.

– Встретимся за ужином, – сказала Анна. – Только не опаздывай и не перекладывай на меня свой заказ.

Анна лежала в своем роскошном, богатом номере на прекрасной и удобной, устеленной шелковистым, прохладным бельем двуспальной кровати, но уснуть не могла. Перед глазами проплывали картины их прошлой жизни.

Ох, не забыть бы показать ему фотографии с кладбища – она была там перед самым отъездом, чтобы он увидел, как расцвели мелкие малиновые и белые розы и желто-синие ирисы, посаженные еще в той, прежней жизни. Пусть он порадуется, как густо, прикрывая резную оградку, разросся жасмин. Кладбище старое, сейчас на нем не хоронят. Даже когда умер Мальчик, там уже не хоронили, но свекровь, пани Эстер, все устроила. Она всегда могла все устроить, к тому же деньги – великая сила. А потом там упокоились все: и ее мать, и пани Эстер. Только пан Вацлав лежал на другом – его хоронила молодая жена.