– Думаю, да. Но если бы у меня был нож, было бы проще.

– Вам было страшно, когда вы впервые ушли в лес?

– Нет. Цивилизация гораздо страшнее леса.

– А ваши родители злились на вас, когда вы ушли?

– Отец не понимал, почему я не хочу жить в современном доме с удобствами, но мама все поняла.

– Вы когда-нибудь болеете?

– Редко.

– А к врачу ходите?

– Никогда.

– Вы умеете водить машину?

– А как бы я сегодня сюда добрался?

– Вы пользуетесь какими-нибудь современными инструментами и приборами?

– Постоянно пользуюсь бензопилой, чтобы расчищать от зарослей землю. Телефоном. Пластиковыми ведрами. Да, пластиковое ведро – это вещь! У меня много корзин и коробок из коры и травы, я знаю, как их делать, и много раз пользовался примитивными методами добычи воды. Но пластиковые ведра, скажу я вам, значительно упрощают дело. Ух! Пластиковые ведра! Чудо. Жить без них не могу.

– А зубная щетка у вас есть?

– В данный момент нет.

– А расческа?

– Раньше у меня была расческа из дикобраза. Но теперь нет.

– Как это из дикобраза?.

– Из его щетины.

– И как вы ее раздобыли?!

– Однажды, когда я отправился в поход по Аппалачской тропе, дикобраз спас мне жизнь, и в его честь я сделал расческу из его щетины.

– А как дикобраз спас вам жизнь?

– Он дал мне еду, когда я умирал с голоду.

Последовала длительная пауза: дети пытались понять, что это значит. Потом они хором произнесли: «А-а-а…» – и расспросы продолжились.

– Почему вы умирали с голоду?

– Потому что еды не было.

– Почему не было еды?

– Дело было зимой.

– А сколько времени вы дольше всего не ели?

– В течение двух недель, а потом убил того дикобраза.

– Покажете расческу из его щетины?

– У меня ее больше нет. Как-то раз принес на лекцию вроде этой и показал ребятам примерно вашего возраста, а потом кто-то ее украл. Можете представить, как я расстроился?

– У вас есть ружье?

– Даже несколько.

– Вы когда-нибудь убивали человека?

– Нет.

– А жена у вас есть?

– Нет.

– Почему?

– Наверное, я пока не встретил подходящую женщину.

– А вы хотите жениться?

– Больше всего на свете.

– В лесу бывает одиноко?

Юстас не сразу ответил. Задумался, а потом с улыбкой сказал:

– Только по вечерам.

Позднее тем вечером, когда мы с Юстасом остались наедине, он признался, что у него сердце разрывается, когда он общается с современными американскими подростками. Да, он находит с ними общий язык, но люди не способны понять, как глубоко ранит его невежество этих детей, их безответственность в личных отношениях, неуважение к старшим, защищенность на материальных желаниях и полная беспомощность, которой никогда не встретишь, скажем, у детей амишей[16].

Но я невнимательно слушала жалобы Юстаса, потому что мне не давали покоя несколько вопросов.

– Хотела спросить о сегодняшней лекции, – сказала я. – Вас везде так встречают?

– Да, – ответил Юстас.

– Люди любого возраста, из всех социальных групп?

– Да.

Я задумалась и после паузы спросила:

– Как вы думаете, почему эти дети так внимательно слушали вас сегодня?

Юстас ответил так быстро, однозначно и прямо, что у меня по спине пробежали мурашки.

– Потому, – сказал он, – что они сразу поняли: я настоящий. Раньше им наверняка не приходилось встречать настоящих людей.

Зимой 1975 года, когда Юстасу Конвею было четырнадцать, он начал новый дневник и в самом начале написал:

«Я, Юстас Конвей, живу в довольно большом доме в Гастонии, Северная Каролина. У меня есть мать и отец, а также двое братьев (Уолтон и Джадсон) и сестра (Марта). Я увлекаюсь индейскими ремеслами и фольклором. Недавно организовал группу для исполнения индейских танцев. В группу вхожу я, мой брат Уолтон (старший из двух), Томми Моррис – это мой близкий друг, он живет в двух кварталах от моего дома – и Пит Моррис, брат Томми. Их отец покончил с собой примерно два года назад, но мать скоро опять собирается замуж. Я хожу в музей естественной истории Шиле[18], как только появляется возможность, потому что мне там нравится, и нравятся люди, которые там работают. Я сам чуть не устроился туда на работу! Моя комната похожа на музей. Я завесил стены индейскими рисунками и фотографиями индейцев, медвежьими шкурами, которые прислал мне дядя с Аляски, и всякими индейскими вещицами, которые сделал сам. Больше в моей комнате уже ничего не помещается, там очень мало свободного места, а есть еще столько вещей, которые я не могу там хранить!»

Он был необычным ребенком. Постоянно был чем-то занят. Ходил каждый день в школу, разумеется, – но лишь потому, что так было необходимо. После школы ехал на велосипеде в музей Шиле – небольшой естественно-научный музей с запылившимися диорамами времен Первой мировой войны, изображавшими флору и фауну Северной Каролины. Именно там была его настоящая школа: директор музея, мистер Алан Стаут, проникся симпатией к мальчику и всегда был рад видеть его под крышей музея, ставшего для Юстаса сказочным убежищем.

А Юстаса сложно было не полюбить. У него была потрясающая широкая улыбка, хоть улыбался он редко – был серьезным мальчиком, что мальчикам вообще несвойственно. Стойкий в своих увлечениях, он интересовался геологией, антропологией, историей, биологией – всем, о чем слышал. Мистер Стаут разрешал Юстасу целыми днями возиться в подсобках музея, и мальчик был в полном восторге. («Никто не знает об индейцах больше мистера Стаута, – с благоговением писал Юстас в своем дневнике. – И еще он пишет прекрасные акварели – пейзажи Теннесси, где он родился и вырос».) Никогда мистер Стаут не встречал таких детей, как Юстас, и больше не встретит. Стоило дать этому мальчику книгу, как он прочитывал ее от корки до корки, задавал с десяток вопросов, а к следующему вечеру просил новую. Когда мистер Уоррен Кимзи, музейный спец по набиванию чучел, показал Юстасу, как очищать от шкуры и потрошить убитого кролика, мальчик повторил операцию с фанатичным стремлением к совершенству и тут же потребовал другого кролика, чтобы улучшить свой навык.