– Ты откуда, парень?

– Из Нью-Йорка, но вообще-то родился в России, – сдержанно процедил я домашнюю заготовку. Хотя краем рта я и улыбался, но одновременно продолжал играть роль «крутого парня», еще более сводя плечи вперед.

– Икскьюз ми, гайз[13], – раздавал я налево и направо потоки суровой вежливости, пробираясь через плотно стоящую в коридоре толпу зэков.

За моей спиной слышался громкий шепот: «Рашен, рашен».

В этот момент я с радостью понял, что «русскую мафию» в тюрьме, кажется, уважали.

На лестничной площадке второго этажа меня уже поджидал новый знакомец. Он был среднего роста, с темной, густой, коротко стриженой шевелюрой и трехдневной щетиной на молодой физиономии.

Соответственно сезону и надвигающимся выходным шкидовец был одет в просторные серые шорты ниже колен и белую майку с пятном пота на груди. На загорелых ногах – белые резиновые шлепки. Он выпячивал несуществующий живот и, прищурившись, рассматривал меня. Я как можно дружелюбнее улыбнулся и представился:

– Привет, меня зовут Лева.

– А я Максим, – ответил паренек, протягивая руку.

Ему было 25 лет, в Форт-Фикс попал из Бостона. Здесь он находился уже вполне солидное время – целых полтора месяца. Поэтому моментально показался мне опытнейшим зэком и наимудрейшим тюремным мэтром.

Максим Шлепентох был похож на загорелого солдата из Французского легиона и беспризорника одновременно. Большие улыбающиеся карие глаза со смотрящими вверх, как у щенка, бровями, напоминали мне глаза Антуана де Сент-Экзюпери.

Еще большее сходство с колониальным военным Максиму придавала тюремная форма цвета хаки, которую я увидел на нем пару дней спустя. Макс любил немного по-реваншистски закатывать рукава на своей темно-защитного цвета рубашке.

…Мой первый тюремный приятель выхватил у меня тюк с постельными принадлежностями и уверенно повел за собой по длинному коридору.

Мы громко шлепали резиновыми подошвами по цементному полу, а эхо уносило эти странные звуки вперед. Навстречу нам шли, спешащие на ужин мои новые товарищи по несчастью, которые выходили из своих камер, расположенных по бокам коридора.

По пути мы коротко обменялись понятной каждому заключенному информацией: кто, откуда, за что и, самое главное, на сколько.

– Слушай, а твоя фамилия случайно не Трахтенберг? – спросил меня Максим.

– Да, – уже совершенно ничему не удивляясь, ответил я.

– А мы тут про тебя читали в газетах. Наши ребята так и говорили, что скоро увидимся в Форте-Фикс.

Моя камера оказалась последней в гулком и слабо освещенном коридоре.

Прямо у входа, на торцевой тупиковой коридорной стене, висел огромный промышленный вентилятор; в диаметре он был почти полтора метра и зычно гремел, как прокатный стан.

В тюремном корпусе стояла несусветная жара.

Я моментально вспотел до абсолютно неприличных размеров. Вентилятор едва-едва разгонял застоявшийся коридорный воздух, пропахший дешевой едой, масляной краской, человеческими экскрементами и нашим потом.

Жаркий искусственный ветер бил в лицо, и лишь каким-то чудом часть бесценного сквозняка, попадала в мою камеру. Я справедливо посчитал это уже второй за сегодня удачей после встречи с Максимом.

В моем новом жилище, квадратной камере десять на десять метров карантинного корпуса, находилось двенадцать лежанок. Шесть двухэтажных нар с провалившимися сетками, затертыми матрасами и алюминиевыми табличками на спинах: «Мейд ин Ю.Эс. Эй[14]. Собственность армии США».

Пол был безумно покрашен в черно-зеленую клетку. Между нарами громоздились потрепанные шкафы – узкие, металлические, почти до потолка. Пеналы-небоскребы.

Два небольших зарешеченных окна безуспешно боролись с июльским пеклом. Возле них торжественно стоял задрипанный стол с ножками, обмотанными широким скотч-тейпом[15]. Его окружало несколько таких же колченогих и разноцветных стульев.

Стены и потолок были выкрашены в некогда белый, а теперь грязно-серый цвет. Общая атмосфера, смешанная с запахом человеческих выделений и нью-джерсийской жарой, напоминала прифронтовой госпиталь. Не хватало Павки Корчагина, сестриц милосердия и носилок с тяжелоранеными. В роли революционных солдат и матросов выступал люмпен-пролетариат Нью-Йорка, Филадельфии и Бостона.

Мне опять стало очень тоскливо.

Максим бросил мои пожитки на нижнюю койку самых близких к входу нар. Сюда слегка попадал «веселый ветер» из коридора. Я обрадовался своей удаче, получив доступ хоть к какому-то источнику воздуха.

Увидев, что я немного торможу, мой новый приятель взял инициативу в свои руки.

Я покорно и с радостью, как в садомазохистских сценах, разрешал ему мною командовать.

– Так, что тебе нужно? Хотя у тебя совсем ничего нет, зачем только спрашиваю, – пожал плечами мой благодетель и снова скрылся за дверью.

У меня же появилась возможность рассмотреть своих новых соседей. Я медленно и с опасением посмотрел по сторонам.

Несколько черно-коричневых и кофейно-шоколадных физиономий сокамерников напряженно и с какой-то нездоровой усмешкой глядели в мою сторону.

Рядом со столом я увидел огромную гориллу сорока лет в белых трусах «боксерс». Вожаком этой небольшой стаи явно был он. Как выяснилось позже, до тюрьмы Рубен жил в Филадельфии и сидел за вооруженный грабеж. Он и несколько его дружбанов напали на инкассаторскую машину, выезжавшую из «молла»[16].

Проведя в разных тюрьмах больше шестнадцати лет, досиживать оставшийся ему срок он приехал в Форт-Фикс. Несмотря на абсолютное несходство, с Рубеном мы подружились практически сразу же.

Позже я встречался с ним на зоне или проходил мимо его корпуса, где он всегда тусовался на лавочке, совсем как российская бабушка у подъезда пятиэтажки.

Мы затевали громкий и достаточно демонстративный разговор, приветствуя и похлопывая друг друга по плечам.

– Как дела, дружище Рубен?

– Отлично, Лио! Проблем нет?

– Твоими молитвами, приятель. Хочешь сигаретку?

– Не откажусь, спасибо тебе, Россия! Если что – заходи. Все будет ОК.

На наше теплое общение и непонятную дружбу с удивлением поглядывали его страшнолицые и трудно различимые между собой друзья.

Расизм и сегрегация с обеих сторон расцветала в Форте-Фикс пышным цветом. При этом чернокожие явно брали реванш за все годы унизительного американского рабства.